– Для ясности драмы я непременно должен остановиться на прологе... Меня в то время мучил приступ лихорадки, начало опасной болезни, от которой я едва только оправился, и мне казалось, что на восхитительном личике этой девицы изображается холодная ирония и глубокое презрение. Сначала это меня приводило в нетерпение, потом смущало. Наконец, растревожило до того, что я совершенно забылся и решился на грубость, чтобы только как-нибудь разрушить очарование, которое оковывало мои способности и лишало меня всех моих чувств в самом сильном и важном месте трудной роли. Я должен вам признаться в своей слабости: я верю магнетизму, особенно в те дни, когда чувствую себя нездоровым. Я воображал, что девица, сидевшая в ложе подле сцены, производила на меня пагубное влияние. Во время жестокой болезни, которая началась на другой день после моего проступка, эта девица не раз являлась мне во время бреда, но всегда гордая, надменная, всегда грозила мне, что я дорого заплачу за оскорбительную нелепость, которая у меня вырвалась. Вот, синьора, первая часть моей истории.

Я уже готовил было щит, чтобы принять тучу острых эпиграмм в вид комментария на мой справедливый, но, надо признаться, довольно невероятный рассказ. Однако же, синьора Гримани, взглянув на меня с кротостью, которая показалась мне очень удивительной на ее прекрасном, но строгом лице, нагнулась немножко на ручку своих кресел и сказала:

– В самом деле, синьор Лелио, по вашему лицу видно, что вы были очень больны. И, признаюсь вам, когда я вас вчера увидела, мне пришло в голову, что, верно, я не рассмотрела вас на сцене, потому что вы мне казались годами десятью моложе. Теперь вы мне не кажетесь старше, чем в театре, но только заметно, что вы были больны, и мне очень жаль, что я отчасти этому причиною...

Я невольно подвинул немножко свои кресла поближе к ней, но лукавая девушка тотчас переменила тон.

– Теперь перейдем ко второй части вашей истории, синьор Лелио, – сказала она, играя опахалом. – Растолкуйте мне, зачем вам вздумалось преследовать девушку, вид которой был для вас так несносен и пагубен? Вам, кажется, скорее надо было убегать от нее.

– Эта часть истории очень затруднительна для автора, – сказал я, отодвинув кресла, которые катались при малейшем движении. – Сказать ли мне, что я попал сюда случайно? И если я скажу это, то поверите ли вы мне? Если же я признаюсь, что завлечен сюда не случаем, то не рассердитесь ли вы?

– Мне всё равно, – отвечала она, – каким образом вы попали в нашу сторону, случаем ли, или по какому-нибудь магнетическому влечению, как вы бы выразились. Мне только хочется знать, почему вам вздумалось притвориться настройщиком.

– Так!.. Первая мысль, которая пришла мне в голову – предлог, чтобы как-нибудь пробраться в ваш дом.

– Но зачем же вам хотелось пробраться сюда?

– Я буду отвечать вам откровенно, если только вашему сиятельству будет угодно сказать мне, отчего вы позволили мне пробраться сюда, когда вы узнали меня с первого взгляда?

– Прихоть, каприз, синьор Лелио, и больше ничего. Мне скучно было с моим жеманным братцем и со старой тетушкой, которой я почти не знаю. Мне пришло в голову, что этой шалостью можно разогнать скуку одиночества, когда Гектор уходит на охоту, а тетушка уезжает в церковь.

Кресла мои как будто сами к ней приближались, и я хотел, но еще не решался, взять ее руку. В эту минуту синьора Гримани казалась мне совсем не пугливой. Бывают девушки, которые родятся женщинами и развращены уже, прежде чем лишатся невинности. Она, конечно, ребенок, думал я, но ребенок, которому очень хочется быть взрослым, и я, право, был бы просто глупец, если не отвечал ее хладнокровному и смелому кокетству. Тем хуже для кузена! Вольно же ему так пристраститься к охоте!

Но синьора и не обращала внимания на мое волнение. После минутного молчания она сказала:

– Теперь фарс сыгран, мы съели дичину моего любезного кузена, и я разговаривала с актером. Это страшная мистификация и для тетушки и для моего любезного жениха. На прошлой неделе Гектор был в отчаянии оттого, что я хвалила вас, по его словам, со слишком пылким энтузиазмом. Теперь, когда он станет говорить о вас, и когда тетушка примется в сотый раз рассказывать, что во Франции все актеры отлучены от церкви, я потуплю глаза с невинным и скромным видом, а про себя буду смяться, вспоминая, что я знаю синьора Лелио, что я даже с ним завтракала здесь, и что никто об этом и не догадывается. Теперь вы должны сказать мне, отчего вам вздумалось пробраться сюда под чужим именем.

– Позвольте, синьора... Вы сказали одну вещь, которая меня поразила... На прошлой неделе вы расхваливали меня с энтузиазмом?

– О, только для того, чтобы взбесить Гектора. Я от природы совсем не способна к энтузиазму.

Как скоро она начинала снова надо мной посмеиваться, мне опять не хотелось покинуть этого приключения, и я делался смелее.

– Если вы так откровенны, – отвечал я, – то и я буду говорить правду. Я пробрался сюда для того, чтобы загладить свое преступление и смиренно просить прошения у прекрасной девицы, которую я обидел.

Я опустился с кресел и был уже у ног синьоры Гримани, готовый схватить ее руки. Это, казалось, ее не тревожило; только я заметил, что она, стараясь скрыть небольшое смущение, притворилась, будто со вниманием рассматривает мандарины, золотые и алые платья которых блестели на ее опахале.

– О, Боже мой! – сказала она, не глядя на меня. – Вы напрасно думаете, сударь, что должны просить у меня прощения. Если у меня в самом деле глупое лицо, то почему же вам было этого и не заметить? Если же нет, то мне всё равно, что вы это думаете.

– Клянусь всеми богами, и Аполлоном в особенности, что я сказал это в досаде, в помешательстве, может быть, по внушению другого чувства, которое тогда еще только рождалось и уже помутило мой рассудок. Я видел, что чрезвычайно вам не нравлюсь, что вы не имеете ко мне ни малейшей снисходительности: мог ли я отказаться от единственного одобрения, которое было бы мне приятно, которым бы я гордился? Как бы то ни было, синьора, но я здесь, я открыл ваше жилище, и, едва зная ваше имя, я вас искал, преследовал, наконец настиг, несмотря ни на расстояния, ни на препятствия; и теперь я у ног ваших. Неужели же вы думаете, что я преодолел бы все эти затруднения, если б меня не мучило раскаяния, не перед вами, потому что вы очень мало заботитесь о том, какое впечатление произведут ваши прелести на бедного актера, но перед Богом, за то, что я осмелился порицать прекраснейшее из его созданий?

Говоря таким образом, я взял ее руку, но синьора вдруг вскочила с кресел, сказав:

– Вставьте, сударь, встаньте. Гектор воротился с охоты.

Я едва только успел подбежать к фортепиано и открыть его, как синьор Гримани вошел в охотничьем платье с ружьем в руках и положил к ногам своей кузины сумку с дичиной.

– Ох! Не подходите ко мне так близко, – вскричала синьора. – Вы весь в грязи, и мне гадко смотреть на ваших окровавленных собак. Ах, Гектор, подите пожалуйста прочь и уведите своих гадких собак! Они марают пол.

Бедный Гектор принужден был удовольствовать с этим изъявлением благодарности, и отправился в свою комнату мыться и душиться. Но только что он ушел, явилась какая-то дуэнья и объявила синьоре, что тетка ее приехала и зовет ее к себе.

– Сейчас иду, – сказала она. – А вы, господин настройщик, возьмите изломанную клавишу с собой, почините ее хорошенько и принесите завтра; притом вам надо еще натянуть оборванные струны. Так вы придёте? Можно на вас надеяться?

– Непременно приду, ваше сиятельство.

И я ушел, унося с собой клавишу, которая совсем не была изломана.

Само собой разумеется, что на другой день я опять явился. Но из этого не надо, однако, заключать, чтобы я был влюблен в синьору Гримами; разве только, что она мне немножко нравилась. Она была чрезвычайно хороша, но я видел эту красоту только глазами тела, душой я ее не чувствовал. Иногда ее ребяческая живость начинала увлекать меня, но потом опять нападало на меня сомнение: мне приходило в голову, что она, может быть, обманывает меня, так же как обманывает кузена и гувернантку. Притом мне приходило в голову, что, может быть, ей и действительно двадцать лет, как мне сначала казалось, и – кто знает – может, она наделала уже несколько шалостей, за которые ее и засадили в этом скучном замке, со старой тёткой, для надзора, и с добрым кузеном, которому суждено прикрыть своим именем ее прошедшие и будущие проделки.

Когда я пришел, она была в зале с Гектором и с тремя или четырьмя огромными охотничьими собаками, которые чуть не загрызли меня. Непостоянная синьора принимала этих благородных животных уже совсем не так, как накануне, и хотя они были по-прежнему грязны и отвратительны, но она позволяла им валяться поодиночке и всем вместе на алой бархатной софе, с золотой бахромой. По временам она садилась между ними, одних гладила, других сердила.

Мы показалось, что этой благосклонностью к собакам она хотела сделать удовольствие кузену, потому что светло-русый синьор Гримани был действительно чрезвычайно доволен. И я, право, не знаю, на кого он смотрел с большей нежностью, на собак или на кузину.

Она была так жива, так весела, бросала на меня в зеркале такие пылкие взгляды, что мне очень хотелось, чтобы господин кузен поскорее убрался. И точно, он через несколько минут вышел. Синьора дала ему какое-то поручение. Заметно было, что ему не хотелось идти, но наконец она взглянула на него с повелительным видом и сказала: «Так вы не хотите идти!» таким тоном, которому он, очевидно, не смел противиться.

Как скоро он вышел, я встал и старался угадать по глазам синьоры, могу ли подойти к ней или должен подождать, чтобы она сама приблизилась. Она тоже стояла и, казалось, хотела прочесть в моих взорах, на что я решился. Но взоры ее нисколько не ободряли меня, и уста были полураскрыты, готовые, кажется, задать мне такой урок, что я невольно смутился.