Не знаю, отчего этот странный обмен взглядов, и ласковых и вместе с тем недоверчивых; это внутреннее кипение всего нашего существа, удерживавшее нас неподвижными вдалеке друг от друга; эти быстрые и непостижимые переходы от отважности к опасению, которые оковывали меня, может быть, в самую решительную минуту; всё, даже черное бархатное платье синьоры Гримани; даже блестящее солнце, золотистые лучи которого, пробиваясь сквозь мрачные шелковые занавески окон, умирали у наших ног в фантастической светотени; даже время, знойная атмосфера и сильное биение моего сердца – все напоминало мне нечто похожее на эту сцену в моей юности. Я вспомнил, как синьора Бианка Альдини, сидя в тени гондолы, оковала меня одним магнетическим взглядом, когда я уже стоял одной ногой на берегу Лидо¹⁵, а другою в гондоле. Я чувствовал то же самое смущение, то же внутреннее волнение, те же желания, готовые уступить той же досаде. Мне пришло в голову: неужели же я тогда желал обладать Бианкой только из самолюбия, или теперь желаю обладать синьорой Гримани из любви?

Мне ничего не оставалось делать, как опять усесться и отомстить ей, принявшись снова за квинту A-mi-la-si-mi.

Надо признаться, что этот способ выражения моей досады не доставил мне торжества. Едва заметная улыбка блеснула на устах синьоры, когда я садился, и мне показалось, что в ее физиономии выражаются прелестные слова: «Лелио, ты настоящий ребенок!» Но когда я вдруг вскочил со стула и оттолкнул фортепиано, чтобы броситься к ее ногам, в черных глазах ее ясно было написано: «Синьор, вы с ума сошли!»

Я подумал: синьоре Альдини было двадцать два года, а мне – восемнадцать; синьоре Гримани – пятнадцать, а мне – более двадцати восьми. Что Бианка совершенно повелевала мною, это очень не мудрено; но чтобы синьора Гримани меня дурачила – это не в порядке вещей. Надо сохранить все свое хладнокровие. Я снова уселся и сказал:

– Извините, ваше сиятельство. Я смотрю на часы, потому что не могу долго оставаться. А теперь ваш инструмент в довольно хорошем состоянии, и мне пора заняться чем-нибудь другим.

– В хорошем состоянии! – вскричала она с видимой досадой. – Да вы привели его в такое прекрасное состояние, что мне, я думаю, никогда не придется играть на нем. А мне этого очень жаль. Но нет, синьор Лелио, вы взялись его настроить и, верно, захотите кончить свое дело.

– Мне так же хочется настроить это фортепиано, как вам, синьора, играть на нем. Я пришел сегодня сюда, по вашему приказанию, только для того, чтобы не компрометировать вас, вдруг перервав эту комедию. Но ваше сиятельство можете вообразить, что наша шутка не может продолжаться вечно: третий день она уже не забавляет вас, а на четвертый и для меня сделается немножко однообразной. Я не довольно богат, не довольно знатен, чтобы терять время по-пустому. Через несколько минут я, если позволите, уйду, а вечером придет настоящий настройщик и скажет, что я, товарищ его, сделался болен и прислал его вместо себя. Я могу найти кого-нибудь за себя, не разглашая нашей маленькой тайны и не открывая своего имени; и этот бедняк еще будет очень благодарен мне за рекомендацию.

Синьора не отвечала ни слова, побледнела как смерть, и я снова быль побежден.

Пришел Гектор. Я не мог скрыть своей досады. Синьора это заметила и обрадовалась. Видя ясно, что мне не хочется уйти, она снова принялась меня мучить.

Она опять сделалась живой и веселой; шутила со своим кузеном, но эти шутки были так близки с одной стороны к нежности, а с другой к иронии, что ни он, ни я не знали, что думать. Потом она вдруг повернулась к нему спиной, подошла ко мне и шёпотом, с таинственным видом, просила меня настроить фортепиано четвертью тона ниже камертона, потому что голос у нее альто¹⁶, не сопрано. Кого она мистифицировала, открывая мне с таким таинственным видом этот важный секрет, кузена или меня? Я чуть-чуть не схватил его за руку, чтобы от души пожать ее: мы оба были равно глупы и одинаково одурачены. Но ему, бедняку, это было досаднее, чем мне; он посмотрел на меня искоса с таким удивленным и подозрительным видом, что я едва не расхохотался. Я отвечал ей еще таинственнее:

– Я предупредил желание вашего сиятельства. Ваше фортепиано настроено точно так, как оркестр в театре Сан-Карло, а его тон в прошлом году понизили, потому что я был нездоров.

Синьора с театральным видом взяла своего кузена под руку и поспешно увела его в сад. Я видел, что они прохаживались перед домом, потому что их тени мелькали на занавесе окна. Я спрятался за этим занавесом и стал слушать их разговор.

– Да я это и говорю, любезный кузен, – сказала синьора. – У этого человека престранное, какое-то страшное лицо. Он понятия не имеет о фортепиано и за всю жизнь его не настроит. Увидите! Это, верно, какой-нибудь мошенник. Надо за ним присматривать, и я советую вам держать часы в руках, когда он пройдет мимо. Божусь вам, когда я нагнулась к фортепиано, чтобы велеть ему понизить тон, он уже протянул было руку, чтобы украсть мою золотую цепочку.

– Э, полноте, кузина, вы шутите! Как можно, чтобы вор вздумал забраться сюда днем! Я совсем не то хотел вам сказать, и вы просто притворяетесь, будто не понимаете меня.

– Я притворяюсь? И вы уверяете, Гектор, что я притворяюсь? Да скажите, ради Бога, неужели же вы думаете, что для вас стоит притворяться?

– Вы напрасно меня обижаете, кузина. Видно, однако же, я стою, чтобы вы мной занимались, раз вы беспрерывно придумываете, как бы чем-нибудь кольнуть меня.

– Да скажите, ради Бога, кузен, что же вы, наконец, говорите? Почему вы думаете…

– Я говорю, что этот человек не настройщик, что он не настраивает вашего фортепиано, что он отроду не настраивал фортепиано. Я говорю, что он с вас глаз не спускает, следует за малейшими вашими движениями, с наслаждением прислушивается к вашим словам. Я говорю, что этот человек видел вас где-нибудь, – в Неаполе, во Флоренции, в театре или на гулянье, – и влюбился в вас.

– И что он – переряженный, пробрался сюда, может быть, чтобы обольстить меня... О злодей! О изверг!

И она покатилась на садовую скамейку, хохоча во все горло. Кузен, взбешенный, пошел к дверям залы. Я тотчас бросился к своему месту и схватил фортепианный молоток с твердым намерением убить его, если он осмелится меня оскорбить. Я видел, что это один из тех людей, которые драться не любят, но очень храбры, если их рассердят недалеко от передней. «Я убью его, когда он еще не успеет схватиться за звонок!» – подумал я, сжимая в руках молоток и посматривая вокруг себя. Но этот драматический цвет моего приключения скоро изменился.

Я увидел, что синьора опять водит своего кузена под руку по террасе. По временам они останавливались перед стеклянной дверью, – она с насмешливым, а он со смущенным видом. Я не знал уже, что между ними происходит, и мне было ужасно досадно.

Вдруг вместе с ними на террасе появилась хорошенькая горничная. Синьора с жаром что-то ей говорила, то смеясь, то с повелительным видом. Горничная, по-видимому, не решалась исполнить приказания госпожи своей, а Гектор как будто уговаривал ее не делать шалостей. Наконец горничная подошла ко мне со смущённым видом и сказала, краснея до самых ушей:

– Извините, синьор, барышня приказала сказать вам... Она сама так изволила сказать, что вы наглец, и что вы бы лучше хорошенько настраивали фортепиано, чем смотрели на нее. Извините, сударь... Я думаю, что барышня шутит.

– Я тоже. Поди поклонись от меня своей барышне и скажи, что я и не думал смотреть на нее. Сказать тебе правду, душенька, я увидал тебя в саду; ты такая хорошенькая, я засмотрелся на тебя, и забыл о фортепиано.

– На меня, синьор? – сказала она, покраснев еще более. – Вы изволите смеяться надо мной!

– Да ты во сто раз лучше госпожи своей.

При этих словах я обнял ее и поцеловал так быстро, что она не успела отвернуться.

Эта горничная была хорошенькая крестьянка, молочная сестра синьоры Гримани; такая же черноволосая, высокая, стройная, но стыдливая и простодушная настолько же, насколько госпожа ее была хитра и решительна. В это самое время синьора подошла к дверям, притащив и своего глупца кузена. Бедная горничная сгорела от стыда, что ее поцеловали при барыне, закрыла лицо своим голубым передником и убежала. Синьора, конечно, тоже совсем не ожидала, что я так философски привял ее обиды; она отступила на два шага, а кузен, который ничего не видел, несколько раз спрашивал: «Что такое? Что такое?» Горничная продолжала бежать, не отвечая, а синьора захохотала, но хохотом совсем не натуральным. Я притворился, будто не слыхал ее смеха.

Через насколько минут она явилась уже одна и подошла ко мне с видом, которому хотела придать выражение строгости, но между тем ясно было, что она смущена и огорчена.

– Счастье ваше и мое, синьор, – сказала она не совсем твердым голосом, – что кузен мой прост и легковерен. А то, уверяю вас, что он ревнив и сварлив.

– Неужели? – спросил я спокойно.

– Не шутите, синьор, – сказала она с досадой. – Влюбленный всегда легковерен. Но кого зовут Гримани, тот всегда храбр.

– Я в этом и не сомневался, синьора, – отвечал я по-прежнему.

– Так прошу покорно, синьор, – сказала она с живостью, – впредь не приходить сюда, потому что все эти шутки могут очень плохо кончиться.

– Как вам угодно, синьора, – отвечал я с неизменным хладнокровием.

– Эти шутки, однако же, видно, забавляют вас, потому что вы, кажется, не расположены их окончить.

– Я забавляюсь ими только из повиновения, ваше сиятельство, как в Италии забавляются под правлением великого Наполеона. Я хотел уйти уже с час назад, но это было вам не угодно.

– Мне было не угодно? И вы смеете говорить, что это было мне не угодно?

– Я хотел сказать, синьора, что вы об этом не подумали. Я ждал, чтобы вы доставили мне какой-нибудь предлог уйти, не окончив своего дела и не навлекая на себя подозрения. Я сам ничего не мог придумать. Странно было бы настройщику оставить инструмент в подобном положении. Чтобы не компрометировать ни себя ни вас, я завтра приду опять...