Когда я спускаюсь вниз, то вижу отца развалившегося перед теликом и поджавшего ноги под мехом Бруно для тепла. Я громко кашляю, чтобы привлечь его внимание, но когда он поворачивается и смотрит на меня, то огромная улыбка появляется у него на лице. Он и правда произносит эти слова.

– Моя девочка... выросла, – я закатываю глаза и смеюсь. – Что?! Отцу разве больше не разрешено гордиться своей дочкой? Куда катится этот мир?

– Пап!

– Ладно, ладно, извини. Смущающий папа не скажет больше ни слова, – он делает вид, что застёгивает свой рот, – Крометогочтотывыглядишьоченьоченькрасивоияоченьсильнотобойгоржусь, – он хлопает себя ладонью по рту, словно его слова сорвались случайно.

Его игривость превращается в меланхолию. Я ожидала этого.

– Я хотел бы, чтобы твоя мать была...

– Не говори этого. Пожалуйста, не говори.

Я не могу услышать эти слова ещё раз. Слова, которые портят почти все счастливые моменты. Есть разные вариации, но настроение всегда то же самое. Я смутно киваю, когда он говорит их, даже если вздрагиваю от этого. Я не позволю, чтобы он произносил их сегодня. Я хотел бы, чтобы твоя мать была здесь, чтобы увидеть тебя. Твоей маме бы понравилось. Если бы только она была здесь...

Папа выглядит так, словно ему причинили боль, которая, очевидно, заставляет меня чувствовать себя ужасно. Но он быстро собирается с духом и хватает камеру из шкафа за телевизором.

– Не будешь против, если старик сделает снимок, а?

По какой–то причине он говорит это страшным акцентом Кокни, и я смеюсь. По крайне мере, он заслуживает мой смех. Я заставляю его удалить первые четыре фотографии. Они отвратительны, хотя папа говорит, что они прекрасны. Пятый снимок более приемлемый, но он последний, если мы не собираемся опоздать. Папа настаивает на том, чтобы подвезти меня (прошофёрствовать, как он это называет) и кланяется, когда открывает дверь для меня.

– Ваша карета готова, миледи.

Я слишком занята, пытаясь поправить платье, впивающееся в подмышки, чтобы закатить глаза. Это платье чертовски неудобное. Слишком тугое, слишком короткое, слишком... всего. Я купила его в момент безумия, думая только о Джеке. Лучше бы ему оценить мои усилия, потому я больше никогда в спешке так не поступлю.

Бабочки в моём животе превратились в летучих мышей–вампиров, пока мы едем к школе. Перед главным входом стоит розовый лимузин. Не трудно догадаться, чей богатый–но–с–недостатком–во–вкусе отец нанял это для вечера. Мои предположения подтвердились, когда Стефани де Лука и её друзья–липучки вышли из лимузина. Даже призрак, который, по слухам, гоняется по второму этажу, где находится музыкальный класс, вероятно, мог услышать этот жалующийся голос, когда Джимми Чуз наступила на сырой гравий. Трудно поверить в то, что я когда–то заботилась о том, что она обо мне подумает.

Они окружены и подхвачены парнями из Академии Нокс, слоняющимися вокруг. Папа следит за ними с подозрением, подъезжая. Я не хочу идти в таком виде одна, так что проверяю сообщения на телефоне. Мой телефон гудит в руке, отчего я пугаюсь и чуть не падаю.

Текст: "Ты чертовски сексуально выглядишь".

Трепет пробегает по мне, когда я поднимаю глаза и осматриваю толпу в поисках беспорядочных волос Джека. Затем из ниоткуда пара рук оборачивается вокруг моей талии, и я взвизгиваю, к своему смущению. Я поворачиваюсь и вижу его.

Глава 35

Он целует меня, и я целую его в ответ. Знаю, все смотрят, но мне плевать. Джек одел свою нарядную версию – серые джинсы, чёрная рубашка и недоделанная бабочка. Остальные парни из группы тусовались сзади. Их одежда не была подобрана по случаю. Вообще–то, я думаю, что на Спайке та же футболка, в которой я видела его в последний раз.

Джек хватает меня за руку и тянет к двери, но не раньше, чем я успеваю заметить Касс, наблюдающую за нами поодаль. Она качает головой и отворачивается. Её платье простое и совершенно ей не подходит.

Джек ведёт нас к столу у главного входа. Джемма и Сэм берут деньги и в обмен отдают людям браслеты. У Джека уже есть один – я не заметила его среди других браслетов на его руках. Когда мы проходим вперёд, я тяну его за запястье, чтобы лучше рассмотреть. Ярко–розовая полоска, полностью копирующая те образцы против рака/агрессии/вставки–ужасных–вещей–сюда. В нём говорится: "Тара Чэймберз… навсегда в наших сердцах". Родители, которые выбрали такую формулировку, должны потребовать у школы свои взносы обратно. Некоторые люди просто не знают, где остановиться, когда дело доходит до многоточия.

Сэм даже не потрудилась спрятать вопиющий взгляд вверх–и–вниз, когда я и Джек подошли к столу. Одна искривлённая идеально выщипанная бровь в знак презрения. Джемма не обращает внимания, как и всегда. Джек вытягивает скомканную пятёрку из кармана и протягивает Сэм. Джемма протягивает ему браслет, и он показывает мне одеть его на запястье. Джек скользит браслетом по моей руке и это кажется довольно интимной вещью среди всех этих людей. Я чувствую, как начинаю краснеть без причины. Я предлагаю заплатить, но Джек останавливает меня фальшивым строгим взглядом.

– Не могу дождаться, чтобы увидеть, как ты играешь, Джек, – говорит Сэм, мурлыча. Её голос звучит уверенно.

Джек отвечает неопределённо.

– Спасибо.

И отворачивается. Уничтожающая улыбка соскальзывает с её лица на пол.

– Ладно, тогда думаю, тебе лучше приготовиться, Алиса. Здесь немного переполнено. У меня было время немного привыкнуть – мы пришли раньше, чтобы проверить оборудование. Но когда я вошёл в первый раз...

Дерьмо. Он не шутил. Зал был переделан. Цветовая гамма – розовый и чёрный. Розовый такой же шокирующий, как и на браслетах. Полагаю, присутствие чёрного здесь должно было сохранить некое чувство скорби. Хотя нет особого оправдания для розового цвета. По обе стороны сцены расположены огромные экраны. Фото Тары на несколько секунд появляются на обоих экранах одновременно, прежде чем их сменяют другие. И другие. И другие. Это гипнотизирует. Хватка Джека на моей руке усиливается, и мы стоим в проёме, замерев.

Никого другого это, кажется, не волнует. Все идут прямиком в бар, где пара барменов хвастается перед толпой – перекидывают стаканчики через плечо и вещи, похожие на эти. Алкоголя нет, конечно, строго моктейли.

Мне трудно думать или говорить. Фотографии Тары подавляют меня. Она выглядит на них такой красивой. Кажется невозможным то, что она ушла. Конечно, она просочится на сцену в любой момент и примет поклоном восторженные аплодисменты.

– Спасибо! Спасибо! Простите за то, что притворялась мёртвой, но это был единственный способ, который пришёл мне на ум, чтобы заставить вас устроить огромную вечеринку для МЕНЯ!

И затем обожающая её толпа пошла бы штурмом на сцену, обняла её и поздравила с хитроумным планом.

– Это... вау.

– Говорил же. Я вроде как вижу её повсюду. Таре бы это понравилось, как думаешь?

Джек убирает взгляд от своей сестры, чтобы посмотреть на меня, но его глаза возвращаются на экран каждые пару секунд.

– Возможно.

Я что–то замечаю краем глаза и оттаскиваю Джека, чтобы лучше разглядеть.

Это мольберт, на котором стоит чёрный картон. Наверху кто–то написал серебряной ручкой "R.I.P. Рей Морган". Буквы к правой стороне становились всё меньше, словно автор недооценил количество пространства. Здесь три фотографии, перекрывающие друг друга по углам. Фотография посередине – это Рей в школе, прошлый год, по–моему. Остальные две, очевидно, двухлетней давности. На одной из них у неё своего рода ужасное каре, которого вы всегда боитесь, когда идёте к парикмахеру. На другой она сидит на блестящем новом горном велосипеде в спортивной неоново–зелёной кепке.

Это лучшее, что они смогли сделать? В самом деле? Словно кто–то сделал это нарочно – создал самый худший памятник, который только мог, чтобы всем стало ясно – тут всё лишь для Тары. Рей в последнюю очередь. Акт поддержки, который должен быть запрещён, чтобы отвлечь от заголовков. Если бы Таре понравились большие экраны, отражающие её фото, то Рей бы ненавидела это без вопросов. Она бы не хотела, чтобы её фотографии или имя появились на этом больном карнавале.