Я медленно разворачиваю письмо, оставив Стефани ждать.

Сначала, я не понимаю, что вижу. В словах нет смысла, даже если они написаны такими же буквами, как и моё имя на конверте.

Я смотрю на Стефани, опасаясь, что она может взглянуть на записку. Хотя, мне не нужно было беспокоиться – она разглядывала свои ногти. Мне нужно уйти, сейчас. Но в горле стоит ком размером с планету. Каким–то образом мне удалось произнести: "Я занята в субботу".

Это явно был не тот ответ, на который она рассчитывала.

– Эм... Ладно. Ну, просто дай мне знать, если передумаешь. Напиши мне в Фэйсбуке, хорошо?

Я неопределённо киваю, и Стефани уходит озадаченная.

Быстрый взгляд на коридор, убеждаясь, что никого нет, прежде чем я снова рискую посмотреть на письмо ещё раз, надеясь, что в нём будет что–то другое.

Но это не так.

Ты должна всё исправить. Расскажи кому–нибудь. Пожалуйста.

Записка подписана – Р.

Странная мысль проскакивает в моей голове: буква "Р" в игре "Скраббл" стоит только одно очко.

Глава 39

Мои руки дрожали, когда я складывала записку и клала обратно в конверт. Конверт я положила в сумку, всё остальное скинула в шкафчик и захлопнула дверцу. Я пошла прямо к школьной медсестре и сказала, что меня только что вырвало. Она сказала, что я выгляжу бледной, и позволила лечь в комнате для больных. Когда через час она просунула голову, я попросила вызвать папу.

По пути домой, папа продолжал спрашивать, всё ли хорошо со мной. Я сказала ему, что от разговоров мне начинает болеть голова.

Я сразу же пошла в комнату, закрыла шторы и легла в постель в школьной форме. Бруно вскочил рядом со мной и положил голову мне на ноги. Я не могла унять дрожь.

Я снова перечитала записку. Один вопрос крутился в моей голове: как долго она там была?

Я старалась убедить себя, что Рей положила её туда перед тем, как покончить с жизнью. Я очень, очень сильно надеялась, что так и было, потому что другая альтернатива казалась чересчур пугающей, чтобы о ней задумываться. Ноя всё равно заставила себя об этом подумать. Что, если Рей положила её туда много недель назад и ждала моих действий? И когда я ничего не сделала, она...

***

Я не спала четыре ночи. В смысле, я немножко спала, но этого не ощущалось. Я чувствовала себя неустойчивой, запутанной и уставшей от волнений. Папа пытался заставить меня пойти к врачу, но я отказалась. Я сказала ему, что у меня месячные, и он отстал.

Письмо Рей – всё, о чём я могла думать.

Я чувствовала себя ужасно. Новый уровень страха, о существовании которого я не знала. Тот вид страха, который заставляет вас захлопнуть дверь в свою комнату и оставаться в ней навечно. Это заставляет вас бояться смотреть кому–нибудь глаза, опасаясь, что все поймут, что ты за человек.

Я оставалась дома всю оставшуюся неделю, которая простирала папину веру в "женские проблемы", как он это называл. Джек хотел приехать и навестить меня, но я его оттолкнула. Я боялась увидеть его. Единственный человек, который контактировал со мной, была Данни, которая писала мне на Фэйсбук: "Просто хочу удостовериться, что ты жива. Надеюсь, ты не повесилась. Извини, что вела себя как сучка той ночью". Я не ответила.

Призрак Тары издевался надо мною, повторяя слова Рей из записки в сумасшедшем напеве, которому не было конца. Даже когда я была внизу с папой и Бруно, то всё ещё могла его слышать. В четверг утром папа поймал меня, стучащейся головой об кухонный стол в тщетной попытке остановить это безумие. Мне как–то удалось его убедить, что я злилась на себя из–за того, что налила в тарелку с мюсли апельсиновый сок, а не молоко. Он, наверно, не заметил, что тогда я ела только тосты.

***

В обед воскресенья я поняла, что нет ни единого способа не идти завтра в школу. Если я останусь взаперти этой комнаты, то, возможно, в конечном итоге попаду в психиатрическое отделение. Или ещё хуже. Я положила записку Рей в ящик с кольцом Тары. Кажется, это подходящее место для неё.

В дверь постучали, я закрыла ящик на замок, бросилась на кровать и закрыла глаза. Уверена, папа мог услышать стук моего сердца по другую сторону от двери.

– Алиса? Я могу войти?

Это не папа. Этот голос выходит из контекста окружения – моего окружения – что занимает у меня минуту или две, чтобы поместить его туда.

– Да, входи.

Я сажусь, когда открывается дверь.

Данни закрывает её за собой и на цыпочках проходит в комнату, словно пробирается глухой ночью по кладбищу.

– Прости. Ты спала?

Прежде чем мне выпадает шанс ей ответить, она осматривается, и её глаза расширяются.

– Вау.

– Я знаю, знаю, слышала раньше. Моя комната выглядит как у восьмилетки и бла–бла–бла.

Данни пожимает плечами и гладит штору с принтом зебры.

– Я просто хотела сказать, что мне нравятся полоски зебры, – уверена, она лжёт, но я ценю её усилия. Она тянет шторы, открывая их, и свет больно ударяет мне в глаза, – Могу я открыть окно? Здесь пахнет немного... не свежо.

– Очаровательно! Да, конечно. Эм... как ты узнала, где я живу? – Я старалась звучать беспечно, словно ко мне постоянно заходят случайные люди.

– Поспрашивала вокруг, – Данни усаживается на мягкое кресло в углу, – Хотела узнать как ты. Ты получила моё сообщение?

Я качаю головой.

– Данни, зачем ты здесь?

Её глаза сужаются.

– Я хотела поговорить с тобой кое о чём. И я беспокоилась о тебе..., но большей частью, я хотела поговорить. Ты единственная, кто поймёт.

Каким–то образом я стала доверенным лицом Данни Кэррингтон.

Я поднимаю колени и кладу на них подбородок. Язык моего тела не может быть более защищающимся, даже если я воспользуюсь той позицией, которую показывают в самолётах.

– О чём ты хочешь поговорить?

Данни наклоняется вперёд, и я слышу, как внутри мягкого кресла что–то хрустит.

– Я думаю, что Тару убили.

Мой живот скручивается тугим узлом, и я очень надеюсь, что выражение моего лица осталось нейтральным.

– Снова про Дункана?

Господи, пожалуйста, пусть это снова будет про Дункана. Или другой сумасшедшей историей, которую Данни придумала, и которая никак не будет связана с правдой.

– Нет. В смысле, да. Немного.

– Данни, мы уже это проходили.

Мой вздох выходит более неуверенным, чем хотелось бы.

– Знаю, знаю. Но я не могу перестать думать об этом. Иногда мне кажется, что весь мир сошёл с ума, и я единственный человек, который мыслит логически. А иногда мне кажется, что я и есть сумасшедшая, потому что никто больше не считает должным придумать другие объяснения. У них есть своя небольшая аккуратная история, и нет необходимости искать дальше. Но в этом нет смысла. Во–первых, Тара никогда бы не пошла плавать. Она с нетерпением ожидала недели подальше от всего этого... по её словам. Но даже если она и пошла плавать, что не может быть правдой, у неё не мог случиться приступ астмы. Плавание никогда не вызывало у неё астмы раньше, и, так или иначе, у неё всегда собой был ингалятор. Это точно.

Данни говорит очень быстро, словно боится, что я её остановлю или начну спорить.

– Ты не можешь этого знать, Данни. Не наверняка.

– Могу. Точно могу! Тара никуда не выходила без ингалятора. Она была растяпой по отношению к другим вещам, но не к этому. Она была так напугана год назад, когда мы отправились на кросс. Это было ужасно.

– Что случилось?

– Она шла впереди целые мили, но потом у неё возникли проблемы с дыханием. Конечно, будучи Тарой, она решила продержаться, не могла вынести мысль о потере места, – это было похоже на правду, – она рухнула у финишной линии. Я была сзади, поэтому не видела, что произошло. По–видимому, всё было реально ужасно. Слава Богу, там была Полли.