Не думала она, поступая в институт, что вернется сюда. Манило в дальние дали, в неведомые края. Но чем меньше оставалось времени до окончания института, тем сильнее тянуло на родные места, к родным людям. И она по своему желанию взяла направление в Приморск. А сейчас вот смотрит в окно и у нее такое чувство, будто потеряла мечту. Это тоже добавляет грусти. Не очень уж близким кажется Юрка, с которым были неразлучны в детстве, чуть раздражает отец, по-прежнему претендующий на роль арбитра во всех вопросах. Да и с матерью утеряна та доля откровенности, которая согревала ее, подростка. Только с Борисом, ласковый взгляд которого то и дело ловит на себе, можно будет, кажется ей, установить полное взаимопонимание.

На деревянный щиток перед окном села синичка. Вытянув верткую шейку, суетливо покрутила головой, определяя степень безопасности, пискнула, и тотчас появились еще две желтопузенькие белощекие гостьи, хотя ничего лакомого поблизости не было. Птицы ее детства. Она так любила кормить их, особенно зимой, наблюдать сквозь стекла за их повадками, суетливой возней вокруг кусочков сала и ссорами.

Наташа взяла со стола ватрушку и мелко выкрошила творог на полочку за окном, сохранившуюся с тех времен.

Между тем Серафим Гаврилович продолжал наседать на Юрия.

— Подумаешь, механик! — кипятился он. — Механиком всякий может быть. Вот сталеваром… Тут талант нужен. Врожденный. И грех его в землю зарывать. Это все равно что скаковую лошадь в оглобли запрячь. Чего скалишься?

— Соображаю, откуда у тебя врожденный талант сталевара, — все с той же безмятежной улыбочкой говорит Юрий, напирая на «о». — От деда? От конюха?

Ирония младшего сына покоробила Серафима Гавриловича.

— Врожденный — не значит наследственный, — сказал он назидательно. — Талант иногда и не переходит, он самопроизвольно в человеке зарождается.

Все почему-то заулыбались, но сдержанно, еле заметно — негоже сердить патриарха. Борис подмигнул сестре: а ну-ка, оттяни огонь на себя. И хотя Наташа не очень поняла, чего требует брат, но сама ситуация подсказывала: надо выручать Юрия.

— Верно, папа, — подхватила она. — Вот у тебя и у мамы редкое пренебрежение к медицине — никаких врачей, никаких лекарств, а у меня с детских лет непреодолимая тяга к ней, даже куклам ставила горчичники. Врожденная, хоть и не наследственная.

— Об этом я и говорю, — сразу успокоился Серафим Гаврилович. Крупно отхлебнув остывшего чаю, попросил жену: — Горяченького.

— И уволокла эта тяга… — разогнался было Катрич, но вовремя спохватился, придержал язык.

— Ну, так как, Юра, принимаешь мое предложение? — торопил с ответом Серафим Гаврилович.

— Не принимаю. Почему — объяснил. А еще из-за Гребенщикова. — Юрий вдруг посуровел, золотые ядрышки в его глазах рассыпались, исчезли. — Борису житья не давал, тебя грыз, я тоже попаду к нему в немилость. У него фамильная неприязнь.

— Неприязнь к семье, — поправила брата Наташа. — Фамильная — то же, что семейная.

— А, все эти словесные тонкости… — Юрий хотел было выйти из-за стола, но Серафим Гаврилович надавил на его плечо, велел сидеть.

— Притих уже Гребенщиков, осторожнее стал, — поспешил сообщить сыну. — Это он при старом директоре давал себе волю. Збандут надел на него узду. Перестраивается. — Признался: — А вот как не лежала у меня к нему душа, так и не лежит.

— Договорился! — вырвалось у Наташи. — У самого не лежит, а Юру…

— Вообще отец дело советует, — веско произнес Борис. — Надо тебе, Юра, идти в сталеплавильщики.

— Дело? — прищурился Юрий, и неизменная его улыбочка стала колючей. — Что ж это ты, когда отец собирался под свое крылышко взять, рванул так, что аж пятки замелькали? Тебя это крылышко не устраивало, а меня должно устраивать! Теория избранных?

Борис внимательно посмотрел на брата. Мальчишка явно повзрослел. Уже сложились какие-то убеждения, какие-то взгляды, уже будоражат мысли, одолевают сомнения. Но попробуй разберись с налета, где тут пена, которая сама сойдет, а где накипь, которую нужно отдирать. Сколько в нем еще неустоявшегося, напускного. Внешне податлив, а внутри — прочная корочка. Как кольчуга, надетая под мягкую одежду. Такому нужен более проницательный наставник, чем отец.

— Я не от отца бежал, Юра, — запоздало возразил Борис — От печей старых, от нестерпимой жары — к новой технике. Но сейчас у нас вырос новый завод. А пекло, которое тебя пугает… Его и в помине нет.

Серафим Гаврилович просиял от удовольствия. Молодец Борис. Себя реабилитировал, его реабилитировал и правильную позицию занял.

— Веришь ли, Юра, не знаю я, как с тобой разговаривать, — признался Борис. — Вот мы братья, а что ты ищешь, к чему стремишься — не понимаю. Может, и впрямь жить не тужить? Так имей в виду: такая жизнь в итоге оборачивается трудно. Пройдут годы, ума прибавится, спохватишься, а сил-то уже нет, чтобы из себя настоящего человека сделать. Перепахано твое поле, перекорежено… И начнутся душевные муки. Нет ничего тяжелее, чем сознание непоправимости допущенных ошибок. Темперамент у тебя есть, воля…

— Смотри, какой приметливый, — не дал договорить брату Юрий. — Но прежде, чем продолжать проповедь, скажи, что такое настоящий человек. Я не претендую на абсолютную истину. В твоем представлении. Непьющий, некурящий, за женщинами не увивающийся. Или это мелковато? Ты, например, настоящий человек?

— Настоящий! — ворвался со своим мнением Серафим Гаврилович. Сухота перехватила ему гортань, он Откашлялся и повторил: — Настоящий.

— Я не тебя спрашиваю — его, — блеснул крепкими зубами Юрий.

— Самому себе трудно дать оценку. Лучше — чтоб другие, причем не родичи, — с терпением тренированного воспитателя проговорил Борис. — А вот что такое настоящий человек… Признаюсь, ты застал меня врасплох. — Помолчал, подумал. — Если начерно, то, пожалуй, он должен удовлетворять трем условиям: уважение к себе…

— Подлец тоже может уважать себя за хитрость и за изворотливость, — быстро ввернул Юрий, настроившийся низвергательски.

— …уважение к другим и уважение других к тебе, — невозмутимо продолжал Борис.

— В общем, три «у» или уважение в третьей степени. Кругленько завернул, братец. Как шар. Вроде никуда и не воткнешься. Только погоди. Нас учили, что всякий труд почетен и уважаем. Так? Чем тогда хороший моторист хуже хорошего сталевара?

— В любом деле можно достичь вершин и стать необходимым.

— Чрезмерная влюбленность в свою профессию сужает кругозор.

Борис посмотрел на брата с укором, сказал тоном подчеркнутой досады:

— Все это ни больше ни меньше как мальчишеское упрямство. Лишь бы не так, как советуют, лишь бы вопреки.

— А где тут логика? Ну, пусть вы, — продолжал артачиться Юрий, — а я? Чего вы меня в сталевары толкаете?

— Конечно, прежде всего потому, что сами мы сталевары, — ответствовал Борис. — Были бы машинистами — считали бы, наверное, самым важным делом на земле вождение поездов.

— А были бы специалистами по вывозке дерьма из уборных, в ассенизаторы меня прочили бы. Тоже есть свои плюсы. Ассенизационная цистерна — не паровоз, опрокинется — беды не будет.

— Ну, этот труд почетом не пользуется, — поморщился Борис. — Особого умения не требует.

Наташу не удовлетворил ответ брата.

— У тебя, Юра, философский склад ума, только ума не хватает для этого склада, — довольно удачно ввернула она.

До сих пор Борису казалось, что Юрий вступил в пререкания из озорства, из юношеского задора, лишь бы потрепаться. Но, приглядевшись сейчас, понял, что парень лишь играет под простачка, а манера задавать каверзные вопросы с самым невинным видом отработана у него сознательно. Значит, и отвечать на его шутливые по форме вопросы нужно со всей серьезностью и убедительностью.

— А почему бы ему не пользоваться почетом? — продолжал препираться Юрий — завелся. — Если я перевыполняю план на этом участке, если не допускаю потерь при уборке урожая, если…

Все это время взор Серафима Гавриловича упирался в неведомое — пусть почешет язык, коли чешется, — но сейчас метнулся злым огоньком.

— Хватит! — Он с трудом удержал вознесенную было для удара по столу руку. — Развел тут мерехлюндию. Лучше скажи, что с работой решил.

— Папа, так нельзя, — упрекнул Борис. — Пусть выговорится, тем более что задает он вопросы вполне логичные и заодно хочет разобраться в нас. Может, мы необъективны, может, так ослеплены своей профессией, что не видим ничего другого вокруг.

— В худого коня корм тратить — что в дырявую кадушку воду лить, — сказал Серафим Гаврилович с придыхом, малость усмирив себя.

Анастасия Логовна сидела с озабоченным выражением лица. Возникший между мужчинами разговор внушал ей смутное беспокойство — муж не любил, когда дети перечили ему или допускали ослушание, — и занимал одновременно. В нем выявились новые, незнакомые ей особенности Юрия, да и Борис предстал вдруг каким-то другим. Остепенился, возмужал, терпение в себе выработал, в отличие от отца, который до старости остался метушливым и вспыльчивым. В движениях нетороплив, в словах рассудителен. Скажет — как отрежет. Юрка перед ним сколько не пыжится, а все мальчишка мальчишкой. Даже старшой начеку с Борисом. Вон как сразу осекся, притих.

— Вопрос у него не так чтоб очень простой — о равнозначности труда, — продолжал Борис. Мужественное лицо его просветлело, в уголках крепкого, полногубого рта обозначились добрые складки. — Не равнозначен, Юра, труд ассенизатора и сталевара, дворника и моториста, академика и, допустим, лесоруба. Ни по качеству вложенного труда, ни по общественной пользе, которую каждый из них приносит, ни по интеллектуальным затратам. Кстати, об этом говорят прежде всего разные уровни заработной платы. Чем ценнее труд для общества, тем оно платит за него больше.