до конца еще горшую муку и, снова поднятый в Друккарг, включился в цепь

гигантов-камненосцев уже без ропота.

14

Но величайшего из государей нашей истории отличили даже игвы. Не

нужно понимать слишком буквально труд этих камненосцев, как и труд

кариатид: это – лишь подобие. И великому Петру доверен надзор за

товарищами по возмездию – горестное отличие, – здесь, у ног изваяния, чье

крошечное подобие поставлено в его честь на петербургской площади. Он

распоряжается другими, но строит и сам, строит, напрягая все мускулы

своего сверхчеловеческого тела, всю энергию своего титанического

рассудка, – строит ненавидимое с тех пор, как он постиг его сущность.

15

Вот почему не образ императора-героя на гранитной скале, но само

изваяние окружено легендой. Снова и снова приходят на память строки

великой поэмы – и тают. Неясный образ шевелится в душе – и не может

определиться мыслью. Холодящая жуть нечаянно вдруг обожжет отдаленным

предчувствием – и тихо отхлынет. И пока вникаешь зрением, чувством

истории, чувством поэзии и воображением в силуэт неподвижно-мчащегося на

коне – нерожденная легенда-не легенда, а предостережение – держит

созерцающего в своем завороженном круге.

16

Она еще не отлилась ни в балладу, ни в философему, ни – в музыкальную

симфонию. В первый раз просачивается она в искусство слова. Она только

неподвижно стоит, почти уже 200 лет, стеклянеющим озером вокруг бронзовой

статуи. – Ветшающий портик – направо, портик – налево, темный, сурово и

скорбно умолкший собор впереди, грозно-тихая река за плечами.

Настороженность, пустынность... И каждый, замедлив шаг на торжественной

площади, ощущает себя как бы в магнитном поле. Это чувствуют все; сознает

это каждый, вдумавшийся в свое чувство.

1955-1958

ГЛАВА 8

НАВНА

Поэма

Моей возлюбленной, жене и другу,

Алле Андреевой, посвящаю эту вещь.

Даниил Андреев

Вторую вещь, посвященную ей,

"Плаванье к Небесному Кремлю"

я написать не успел.

28.02.59

Москва

Если бы

даже кудесник премудрый

Тогда погрузил,

размышляя про явь или небыль,

Пронзительный взор

в синекудрое небо –

Он бы Ее не заметил.

Прозрачен и светел

Был синий простор Ее глаз

И с синью сливался небесной.

Это – в высотах, доныне безвестных

Для нас,

Она, наклонясь, озирала

Пространства земные

И думала: где бы

Коснуться земного впервые.

Внизу простирались пустынные пади

Эфирного слоя.

На юге и на востоке вздымались

Медленно строившиеся громады

Старших метакультур.

Хмур

Запад был бурный. И мглою,

Как бурой оградой,

Скрывалось блистающее сооруженье

С вершиной из ясного фирна.

И крылья мышиные

Темно-эфирных циклонов

В бурливом движеньи

Взмывали по склонам:

Взмывали и реяли,

не досягая

До белого рая,

До правды Грааля,

Где рыцари в мантиях белых сверкали

Мечами духовными – вкруг средоточья

Великого Света

Над дольнею ночью.

Южнее –

Золотом, пурпуром, чернью,

Переливался и трепетал,

Как солнце вечернее

Над горизонтом истории рея,

Храм Византии.

Священный портал

был открыт,

и свет несказанный

Лился оттуда. Далекой осанной

Гремели глубины,

Как если бы сонм Златоустов

Колена склонял пред явившимся им Назареем.

Пространство же до Ледовитых морей

Было пусто.

Только прозрачные пряди и космы

Там пролетали, разводины кроя:

То – стихиали баюкали космос

Телесного слоя:

Над порожьями, реками,

Над речными излуками,

Над таежными звуками...

Так начался Ее спуск.

Глубже и глубже вникала, входила

В дикое лоно.

Диких озер голубое кадило

Мягко дымилось туманом...

По склонам

Духи Вайиты на крыльях тяжелых,

В мареве взмахивая, пролетали...

Ложе баюкали Ей стихиали

В поймах и долах.

Полночью пенились пазори в тучах,

В тучах над тихою, хвойною хмарью...

Хвойною хмарью, пустынною гарью

Пахло на кручах.

Бед неминучих

Запах – полынь!..

На лесных поворотах

Дятлы стучали... Ветры качали

Аир на дремных болотах.

Ложе баюкали ей стихиали:

Духи Вайиты, что, теплым дыханьем

Землю целуя, уносятся в дали;

Духи Фальторы, – благоуханьем

Луга цветущего; духи Лиурны –

Дивного мира, где льются безбурно

Души младенческих рек...

Духи Нивенны – в блаженном весельи

Зимами кроя Ее новоселье

В снег... в снег...

в снег...

И, проницая их собственной плотью

И на закатах, и утренней ранью,

Навна

журчащей их делала тканью:

Ризой своей и милотью.

* * *

А названья – не русские:

Узкие, странные –

В запредельные страны

Музыкой уводящие звуки.

Ведь наших горячих наречий излуки

Впадают в небесном Синклите Мира,

Где ни народностей нет, ни рас,

В общий духовный язык человечества –

В будущее Единство,

Отечество, –

И языку тому темная лира

Только откликнулась в этот час.

* * *

Грубою жизнью, грузной и косной,

Глухо ворочалась дикая Русь.

В эти лохматые, мутные космы

Даже наитьем едва проберусь:

Слишком начально...

Трудны, печальны

Игрища первонародного космоса...

Предкам, быть может-хмель повенчальный,

Нам же в том яростном зрелище-грусть.

Распрь и усобиц размах половодный.

Сердцу – ни радуги... ни гонца...

Страшная власть Афродиты Народной

Мощно сближала тела и сердца.

Рог рокотал, и неистовство браков

Утро сменяло неистовством битв,

Не просветив первородного мрака

Хищных разгулов

и хищных ловитв.

Руку поднимет

и опростает

Лютая Ольга –

и вот, к врагу

В небе летящих мстителей стая

Огненную прочертит дугу.

Но затоскует

и шевельнется

Собственному деянью укор,

Будто в кромешную глубь колодца

Чей-то опустится синий взор.

И затоскуют

о непостижимом,

Непримиримом с властью ума,

Из Цареграда ладанным дымом,

Тихо струящимся в хаты, в дома...

Внятною станет Нагорная заповедь,

Луч Галилеи, тихий Фавор,

Если годами с душевной заводи

Навна не сводит лазурный взор.

И, шелестя от души к душе,

Серою цаплей в речном камыше,

Ласточкой быстрой,

лебедью вольной,

Легкою искрой,

сладко и больно

Перелетит,

перекинется,

Грустью певучей прикинется,

Жаждой любви означится,

Жаждой веры заплачется,

Жаждой правды проявится

Сказочная красавица.

* * *

Так, облачком на кручах Киева

Чуть-чуть белевшая вначале,

В прозрачной утренней печали

Росу творящую тая,

Из дум народа, из тоски его

Она свой облик очертила,

Она мерцала и светила

Над тысячью минутных я.

И стали нежною духовностью

Лучиться луг, поляны, ели,

Запели длинные свирели

Прозрачной трелью заревой,

А за полночною безмолвностью,

В любви, влюбленным открывалась

Та глубь добра, тепло и жалость,

В чем каждый слышал голос свой.

Он слышал свой, а все в гармонию

Она влекла, согласовала,

Она мерцала, волхвовала

И в каждом холила мечту,

И в Муроме прошла Феврония,

В Путивле пела Ярославна,

И Василиса в мгле дубравной

Искала ночью мудрость ту.