Было несколько кардиналов, смотревших на меня так, как бывало, при выходе из театра в Ницце.

Воскресенье, 23 января. Ах, какая тоска! Если бы по крайней мере мы были все вместе! Что за безумная идея так разлучаться! Нужно всегда быть вместе, тогда все неприятности — легче, и лучше себя чувствуешь. Никогда, никогда не нужно больше так разделяться на две семьи. Нам было бы в тысячу раз лучше, если бы все были вместе: дедушка, тетя, все, и Валицкий.

Понедельник, 7 февраля. Когда мы выходим из коляски у крыльца отеля, я замечаю двух молодых римлян, которые смотрят на нас. Сейчас-же по возвращении, мы садимся за стол, а молодые люди эти помещаются посреди площади и смотрят к нам в окна.

Мама, Дина и другие уже начали смеяться, но я, более осторожная, из опасения поднять шум из-за каких-нибудь негодяев, — потому что я вовсе не была уверена, что это были те-же самые, которых мы видели у дверей отеля — я послала Леони в лавку напротив, приказав ей хорошенько рассмотреть этих людей и потом описать мне их. Леони возвращается и описывает мне того, который поменьше. «Это совершенно приличные молодые люди», говорит она. С этой минуты наши только и делают, что подходят к окнам, смотрят сквозь жалюзи и делают разные предположения относительно этих несчастных, стоящих под дождем, ветром и снегом.

Было 6 часов, когда мы возвратились, и эти два ангела простояли на площади до без четверти одиннадцать, ожидая нас. И что за ноги нужно иметь, чтобы простоять, не сходя с места, пять часов подряд!

Вторник, 15 февраля. Р… приходит к нам сегодня и тотчас-же его начинают расспрашивать, кто этот господин. «Это граф А…, племянник кардинала!» Черт возьми! Он и не мог быть никем другим.

Граф А… похож на Ж., который, как известно, замечательно красив.

Сегодня вечером, так как он смотрел на меня меньше, я больше могла смотреть на него. Итак, я смотрела на А… и хорошо разглядела его. Он хорош собой, но нужно заметить, что мне не везет, и что те, на кого я смотрю, не смотрят на меня. Он лорнировал меня, но прилично, как в первый день. Он также много рисовался, а когда мы встали, чтобы выйти, он схватил свою лорнетку и не отрывал глаз.

— Я спросила вас, кто этот господин, — сказала мама Р. — потому что он очень напоминает мне моего сына.

— Это славный юноша, — сказал Р. — он несколько passerello, но очень весел, остроумен и хорош собой.

Я в восторге, слыша это! Давно уж я не испытывала столько удовольствия, как сегодня вечером. Я скучала и была ко всему равнодушна, потому что не было никого, о ком мне думать.

— Он очень похож на моего сына, — говорит моя мать.

— Это славный юноша, — говорит Р…, — и если вы хотите, я вам представлю его, я буду очень рад.

Пятница, 18 февраля В Капитолии сегодня вечером большой парадный бал — костюмированный и маскированный. В одиннадцать часов мы туда отправляемся — я, Дина и ее мать. Я не надела домино; черное шелковое платье с длинным шлейфом, узкий корсаж, черный газовый тюник, убранный серебряными кружевами, задрапированный спереди и подобранный сзади в виде грациознейшего в мире капюшона, черная бархатная маска с черным кружевом, светлые перчатки, роза и ландыши на корсаже. Это было очаровательно. Наше прибытие производит величайший эффект.

Я очень боялась и не смела ни с кем заговорить, но все мужчины окружили нас, и я кончила тем, что взяла под руку одного из них, которого никогда и в глаза не видывала. Это очень весело, но я думаю, что большинство меня узнало. Не нужно было одеваться с таким кокетством. Ну, да все равно.

Трое русских подумали, что узнали меня, и пошли сзади нас, громко говоря по-русски в надежде, что мы как-нибудь выдадим себя. Но вместо того я собрала целый круг вокруг себя, громко говоря по-итальянски. Они ушли, говоря, что они были глупы и что я итальянка.

Входит герцог Цезаро.

— Кого ты ищешь?

— Г. А… Он придет?

— Да, а пока останься со мной… изящнейшая женщина в мире!

— А! Вот он… Мой милый, я тебя искала.

— Ба!

— Но только, так как мне в первый раз придется слушать тебя, позаботься о своем произношении, ты сильно теряешь вблизи. Позаботься о своем разговоре!

Должно быть это было остроумно, потому что Цезаро и два других начали смеяться, как люди чем-нибудь восхищенные. Я ясно сознавала, что все они узнают меня.

— Тебя узнают по фигуре, — говорили мне со всех сторон. — Почему ты не в белом?

— Я, ей Богу, думаю, что я играю здесь роль подсвечника, — сказал Цезаро, видя что мы не перестаем говорить с А…

— Я тоже это думаю, — сказала я, уходя!

И взявши под руку молодого фата, я отправилась по всем залам, занимаясь всеми остальными не более, чем уличными собаками.

А… безусловно красив: матовый цвет лица, черные глаза, нос длинный и правильный, красивые уши, маленький рот, недурные зубы и усы двадцатитрехлетнего человека. Я называла его притворщиком, молодым фатом, несчастным, беспутным, а он мне рассказывал серьезнейшим в мире образом, как он в девятнадцать лет бежал из родительского дома, как он окунулся по горло в жизнь и до какой степени он теперь всем пресыщен, далее — что он никогда не любил и т. д.

— Сколько раз ты любила? — спросил он.

— Два раза.

— О! О!

— Может быть и больше.

— Я хотел бы, чтобы это больше пришлось на мою долю.

— Какая самонадеянность… Скажи мне, почему все эти люди приняли меня за даму в белом?

— Да ты на нее похожа. Оттого-то я и хожу с тобой. Я влюблен в нее до безумия.

— Это не очень-то любезно с твоей стороны — говорить таким образом.

— Что-ж делать! Если это так.

— Ты, слава Богу, достаточно таки лорнируешь ее, а она довольна этим и рисуется?

— Нет, никогда. Она никогда не рисуется… Можно сказать что угодно про нее, только не это!

— Это однако очень заметно, что ты влюблен.

— Да, влюблен, в тебя. Ты на нее похожа.

— Фи! Разве я не лучше сложена?

— Все равно. Дай мне цветок.

Я дала ему цветок, а он дал мне в обмен ветку плюща. Его акцент и его томный вид раздражают меня.

— Ты имеешь вид священника. Это правда, что ты будешь посвящен?

Он засмеялся.

— Я терпеть не могу священников. Я был военным.

— Ты? Да ты был только в семинарии.

— Я ненавижу иезуитов; из-за этого-то я и ссорюсь постоянно с моей семьей.

— Э, милый мой, ты честолюбив и тебе было бы весьма приятно, чтобы люди прикладывались к твоей туфле.

— Что за очаровательная маленькая ручка! — воскликнул он, целуя ее, — операция, которую он повторял несколько раз в этот вечер.

Я видела мужчин только на бульваре, в театре и у нас. Боже, до чего они меняются на маскированном бале! Такие величественные и сдержанные в своих каретах, такие увивающиеся, плутовские и глупые здесь!

Десять раз я оставляла своего молодого собеседника и десять раз он снова находил меня.

Доминика говорила, что пора ехать, но он нас удерживал. Наконец, нам удается найти два кресла, и тогда разговор меняется.

Мы говорим о святом Августине и аббате Прево.

Наконец, мы спасаемся с бала, никем не преследуемые, потому что все видевшие меня на улице стали меня узнавать.

Я веселилась и… разочаровалась.

А… не вполне нравится мне, и однако…

Ах! этот несчастный сын священника унес мою перчатку и поцеловал мою левую руку.

— Ты знаешь, — сказал он, — я не скажу, что всегда буду носить эту перчатку на сердце — это было бы глупо; но это будет приятное воспоминание.

Понедельник, 21 февраля. Имею честь представить вам сумасшедшую. Посудите сами. Я ищу, я нахожу, я измышляю человека, я живу только им, и клянусь — я замешиваю его решительно во все, а когда он вполне войдет в мою голову, открытую всем ветрам, я начну скучать и, может быть, грустить и плакать. Я далека от того, чтобы желать этого, но говорю это по предвидению.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: