У него появилась слеза, но он её моментально смахнул и продолжил:

– Но однажды, когда ему исполнилось двадцать, он нарисовал Демона. Кто его надоумил, зачем он это сделал – никто не знает. Да он и сам этого толком не смог объяснить. Но нарисовал Матвей его во всех тонах и полутонах, во всех подробностях. И картина эта оказалась страшной: она имела дьявольскую силу. Тогда и начались проблемы. Матвей нарисовал Божью Матерь, но на следующее утро изрезал тот холст в клочья. После того случая он пробовал писать и другие иконы. И опять, самолично, уничтожал свои творения, делая это с богохульственными криками.

Мы с Иваном внимательно слушали, не перебивая.

– Это продолжалось целый год. И после очередного приступа, когда Матвей поранился собственным ножом, его поместили в психиатричку. Продержали там полгода, пичкали разными лекарствами, но не нашли никаких отклонений в его психике. Картины рисовать ему там позволяли, акварелью или карандашом, но только на простой бумаге. Он опять рисовал, и много. Но если он рисовал какого-нибудь святого, опять на следующий же день всё рвал в клочья. А если у него рисунки отбирали, Матвей пытался их как-то выкрасть. Потом его выписали, с классическим диагнозом: «условно здоров». Он вышел оттуда потухшим и угрюмым. Целыми днями молчал, помогая отцу по хозяйству. Матвей год не прикасался к живописи, изредка рисуя незатейливые пейзажи. Но один раз опять попытался нарисовать святого Петра – и его приступы повторились.

– А где теперь тот холст, с Демоном? – спросил я, даже не надеясь на чёткий ответ.

Священник посмотрел поверх моей головы куда-то в стену.

– Он здесь, в этом доме. Мы сразу догадались, откуда исходит это зло. Матвей и сам пытался изрезать его, но холст в этот раз не поддавался: нож сразу тупился, и потом не резал даже простую бумагу. В другой раз Матвей взял топор. Топор два раза слетел с топорища, а затем и само топорище сломалось. В третий раз Матвей взял электропилу. Но едва он приблизился к картине, вдруг взорвалась подстанция, и весь район оказался без света. А однажды Василий вызвал водопроводчиков с газосваркой: надо было поменять трубы. Сварщик зажёг горелку, а Матвей выхватил её у него и потащил вместе со шлангами к картине. Шланг слетел с баллона, и пламя погасло. Матвей пытался сжечь эту картину в печке, но она не горела, и даже копоти на ней не было!

– Простите, отец Павел, что перебиваю, – опять вмешался я. – А нельзя ли её было просто выбросить?

– Много раз мы пытались это сделать, но непостижимым образом она как-то возвращалась: то посылку привозили в дом специальной почтой, то странник какой-то передавал, то она просто оказывалась в доме, и никто и не мог вспомнить, кто и как её принёс. Её выбрасывали и в мусорку, и в речку, и всегда она каким-то дьявольским способом возвращалась!

– А вы не пытались её окропить святой водой? Ведь нечистая сила боится святой воды, креста и серебряной пули!

– Оказалось, ничего она не боится: мы поливали её святой водой, но она просто испарялась с поверхности. Мы осеняли её крёстным знамением, но никакого результата это тоже не приносило! Однажды мы отвезли её в мою церковь. Но у самых дверей храма картина вдруг стала такой тяжёлой, что четверо иноков уронили – и не смогли её поднять. Их животы вдруг скрутило, и они не решились даже подойти к ней, а одного пришлось потом отправить в больницу, с грыжей!

Иван внимательно слушал, но не вмешивался, а я опять высказался:

– Вот бы и оставили её там, чтобы верующие попирали Демона ногами!

– Мы так и сделали, но картина все равно возвратилась сюда. И Матвей бросил всё: ушёл в монастырь, что в ста верстах отсюда. Там он опять пишет иконы дивной красоты. Возьмёшь такую – а она просто в руках светится, её и без лампады ставить можно. А люди любуются ей – и не нарадуются. В десять раз больше прихожан стало, даже из Сибири паломники едут! Но не дай боже оставить такую картину наедине с ним, хотя бы на сутки: опять изрубит или изрежет! Почитаю Заповедь Божью «Не укради!», но каюсь: и сам лично, и настоятелю монастыря велел: «Если икона у него готова – кради её, а Бог простит! Это тогда не святотатство, а спасение лика Божьего. Не ради наживы красть, а для радости людской – это совсем не грех! Матвей такую красоту создаёт, что почище Рублёва будет! И не в червонцах его иконы оцениваются, а в тех спасённых душах, что на них глянут – и от греха и гнева отвратятся!»

– А Матвей не пытался их потом выкрасть?

– Пытался, конечно. Но мы с настоятелем всегда в разные места их отправляли, и никому не говорили, куда. И он же теперь затворник: не так-то просто из монастыря выйти!

Я кинул в этот момент взгляд на Ивана: он явно что-то пытался вспомнить.

Священник тем временем продолжал:

– Одна из таких икон и сейчас у меня в церкви висит. Господь свидетель, расскажу такую историю. Пришёл в мою церковь вор, четыре раза в темнице побывал, в тот раз опять в бегах был. Кто-то ему сказал, что якобы в церкви арестовывать нельзя. А он, видать, неподалёку был, через ограду перелез. Как был, в порванной одежде, вошёл в храм, и ни крестом себя не осенил, ни даже поклоном. Ходил без толку, не зная, что и делать. Но проходил он мимо той иконы. Марию из Магдалы Матвей на ней изобразил, только не в зрелом возрасте, а в её юности и непорочности. Эту икону даже слепые руками ощущают, такое от неё сияние исходит!

Отец Павел передохнул немного, и налил себе ещё.

– Остановился тот тать возле неё, но не упал на колени, как вы там в романах своих пишете, а просто стоял и смотрел. Стоит, не шевелится, и всё смотрит на неё. И вдруг я вижу слезу на щеке. Я к нему: «Может, помочь тебе чем-нибудь, сын мой?» А он отмахнулся от меня, как от мухи, и ещё час так стоял. Не молился, и не крестился. Он даже не знал, как надо правильно: справа налево или наоборот. Просто молчал и плакал. Весь в наколках, а плакал!

Он опрокинул стакан.

– А я по церкви хожу, за свечами присматриваю, и за ним поглядываю: не дай бог, пожар устроит или сделает что-нибудь непотребное! А он вдруг ко мне обращается: «Батя, а у тебя мобилы нет?» Есть у меня телефон, мы ведь тоже должны везде поспевать: времена-то не апостольские! Подаю ему, а он говорит: «Не бойся, батя, не подрежу!» И набирает какой-то номер: «Райотдел ментовки? Капитана Терехова попросите. Терехов? Генка «Меченый» тебя тревожит. Меня, случайно, не ищешь? Ну тогда подъезжай к церкви, я сдаюсь. Не надо ОМОНа, простого УАЗика хватит, и не прессуйте сильно!» И отдаёт мне трубку.

Я опять глянул на Ивана. Он явно старался всё запомнить.

Отец Павел немного передохнул, и продолжил:

– Но перед тем, как из церкви выйти, вернулся он к той иконе, посмотрел на неё ещё раз, и сказал: «Если бы не она, никогда бы я не «завязал», и хрен бы меня этот Терехов поймал! Только увидел я на ней лицо матери. У меня ещё фотография есть, как раз перед свадьбой с отцом. Этот писец даже родинку на щеке изобразил, у матери такая же была! Мать сто раз просила завязать, а я ей всё талдычил: «Хорошо, хорошо, мама! Последний раз, и тогда заживём, как люди!» Но меня в тот раз «кинули». Я сумку инкассаторскую через забор перебросил, думал: подождут, пока перелезу, а они её в салон – и покатили по трассе. Менты меня там, у того забора и упаковали. А мать не дождалась меня, даже на похороны не пустили! И я сегодня её образ у тебя увидел!»

Он замолчал.

Молчали и мы с Иваном.

Я был просто потрясён, а на лице Ивана не дрогнул ни единый мускул.

– А не знаете, где он сейчас, этот «Меченый»? – прервал я тишину через минуту.

– Полгода назад вышел, по амнистии, сварщиком теперь работает. Каждое воскресенье приходит ко мне в церковь, и каждый раз ставит возле неё свечку. Крестился недавно.

– А вы пробовали пригласить экзорцистов? – попытался я изобразить из себя несведущего простака.

– Шесть человек в разное время приезжали, а Демон просто смеялся над ними. Одного даже удар хватил, до сих пор болен. Мне неведомо, откуда узнал наш архиепископ про вас, но вызвал он меня к себе пару недель назад. Долго расспрашивал: и про Матвея, и про его иконы, и про Василия. А потом сказал, что есть у него на примете один чужеземец, который может нам помочь. Вот вы и приехали. Чудно как-то: иноземцы, а по-русски не хуже меня говорите!