Что касается латышей, то они откровенно презирали русских и, что особенно удивительно, еще больше литовцев и эстонцев, на которых смотрели как на что-то мелкое, малозначительное.

Свою ненависть к русским они связывали с оккупацией их республик якобы русскими войсками, чего многие из них не скрывали в своих разговорах (в первые дни они говорили это открыто, но потом в связи с некоторыми обстоятельствами стали несколько сдержанней). При этом они считали русских как бы неизбежным злом: русских было много, язык общения был русским и чтобы выжить, надо было как-то приспосабливаться. Вот литовцы и эстонцы в их глазах выглядели совершенно неполноценными, с ними они избегали общаться. К русскому языку латыши относились так же, как и к русским. Многие из них до конца службы сохранили прибалтийский акцент: свистящие и шипящие окончания, произнесение «йа» вместо «я» и т.д., что позволяло легко определить их национальность лишь по одной речи.

В совершенной изоляции пребывали эстонцы. С первого взгляда, казалось, что это немцы. Акцент у них был немецкий: они очень плохо произносили русские слова и совершали грамматические ошибки в падежных окончаниях. До самого конца службы никто из них так и не достиг уровня литовцев (Возможно, просто из нежелания усваивать русский язык). Эстонцы избегали общаться с литовцами и латышами, относились к ним враждебно. Казалось, что устрани объективные причины, которые заставляли их поддерживать какой-то контакт с русскими, и они прекратят все связи даже с ними. И, тем не менее, в отличие от русских, представители этих трех народов очень дружно относились к носителям их национальных языков. Между националами, внутри их этнических групп, существовали своего рода братства.

И хотя сержанты и другие военачальники всячески пытались воспрепятствовать их национальным контактам, порицали разговоры на нерусских языках, это было совершенно бесполезное дело.

Другое дело русские. Они составляли большинство воинского контингента. Трудно сказать, что кто-либо из них имел здесь настоящих друзей. О братствах не могло быть и речи. Русские никогда не говорили о своей национальности и культуре, об этом они даже и не думали. Разрозненные и равнодушные, они помышляли только о своем собственном существовании.

Поэтому русские не задевали прибалтов. Ни в учебной роте, ни в будущем основном подразделении Иван не помнил случая, когда кто-нибудь из националов был физически унижен русскими, ибо существовала угроза столкнуться с целым братством. В то время как стычки русских между собой были делом обычным, ребята из Прибалтики решали свои споры так, что об этом никто не знал. Бывали эпизоды, когда сильные рослые националы отпускали русским затрещины и оплеухи, но Иван ни разу не видел, чтобы за слабого соотечественника вступился кто-либо из товарищей.

В среде русскоязычных воинов существовали и своеобразные противоречия. Так, жители окраин весьма отрицательно относились к москвичам. Это отношение, правда, складывалось постепенно. Москвичи с первых дней совместной службы давали понять, что они - белые люди, а провинциалы - так, жалкий плебс. К тому же сержанты учебной роты, в которой находился Зайцев, были в основном москвичами. Они подбадривали и поощряли земляков, старались не перегружать их заданиями и нарядами, что дополнительно осложняло их отношения с русскими людьми из других местностей.

Вот таким застал «коммунистический союз народов» курсант Зайцев в учебном батальоне. Со временем ему стало совершенно ясно, что сказка, созданная официальными средствами массовой информации о национальных отношениях, никоим образом жизнью не подтверждалась.

Люди обитали в мире, который не хотел знать и тем более беспокоиться о том, что на самом деле происходит. Черное называлось белым, свет - тьмой, и все предпочитали соглашаться с этим и жить двойственной и даже тройственной жизнью.

Понимая, что он ничего изменить не сможет, Иван должен был по-своему приспосабливаться к здешнему миру. А для этого нужно было не обращать ни на что внимание, сохранять в себе свои эмоции, скрывать мысли и жить как все.

Присутствие в учебной роте людей различных национальностей в какой-то мере даже было выгодно курсанту 3айцеву. Он представлял себе, что бы могло с ним произойти, если бы в роте пребывали только его соотечественники - русские. Они, вне всякого сомнения, устроили бы ему «веселую» жизнь! Как это ни печально, в однородной национальной массе (частично даже и среди прибалтов, но, конечно, в значительно меньшей степени) довольно хорошо приживались уголовные привычки, а именно: торжество грубой физической силы, групповщина, «стариковщина». Подавляющее большинство людей считали преступлением не сам факт его совершения, а лишь...разоблачение. «Не пойманный - не вор!» - гласила местная пословица. Складывалось впечатление, что люди совершенно лишены чувства совести: они могли бы совершить все, что угодно, если бы им ничего за это не грозило, и об их действиях никто бы не узнал.

Одним из самых страшных преступлений перед законами такого рода нравственности считалось доносительство. Оно приравнивалось к грамотности, интеллигентности, особенно, если эти качества сочетались с физической слабостью. В роте, батальоне, да и, пожалуй, во всей воинской части, сложилась обстановка массового психоза по отношению к доносительству. Как потом узнает Иван, это было связано не столько с отдельными «интеллигентами» или «слабаками», сколько с целой системой работы самых разнообразных охранительных органов - от Политотдела до КГБ - которые ухитрялись навербовать в ряды своих осведомителей едва ли не весь наличный состав, действуя исключительно умело и даже искусно таким образом, что никто и представить себе не мог самых боевых и энергичных борцов со стукачеством в качество их агентов...

Как-то Ивана, по распоряжению Вмочилина, вызвали в канцелярию роты. Замполит вел себя весьма странно: ни о чем существенном не спрашивал, как бы невзначай касался обычных мелочей: обсуждения подготовки к политзанятиям, возможности написания очередного доклада. Разговор ничем конкретным не закончился, поэтому его содержание не осталось в памяти Ивана. Удивило лишь то, что замполит, такой серьезный и занятый человек, беспокоит себя по незначительным пустякам.

Через несколько минут после того, как вышел Зайцев, в канцелярию пригласили латыша Котанса. Тот долго не возвращался, вероятно, у них происходил какой-то серьезный разговор. Но когда он вышел, стало ясно, что беседа прошла не совсем гладко: Котанс был совершенно подавлен, на щеках у него играл нездоровый румянец. Подойдя к Ивану, он глянул на него с открытой ненавистью и прошипел: - У...русская свинья!

- Ты что, умом тронулся? - возмутился Зайцев. - Сам ты свинья!

- Подожди, гад, мы еще с тобой поговорим! - отрезал латыш.

На том все, вроде, в этот день и кончилось. Высказывания Котанса слышали все, но сначала никто ничего не понял.

Лишь вечером к Ивану подошел курсант Кулешов и спросил: - Это правда, что ты настучал на Котанса замполиту?

- Да ты что?!

- Я это говорю к тому, что сразу же после тебя вызвали этого латыша, и капитан устроил ему головомойку за антисоветские высказывания, обвинил его, что он восхваляет заграницу и оскорбляет все советское.

- Видишь, как я далеко от него лежу, - Иван указал на кровать. - На улице мы также с ним ни разу не разговаривали…Откуда я могу знать, что он там антисоветского говорит?

- Действительно, - пробормотал Кулешов, - что-то тут не то! - и направился к умывальнику.

На следующий день в предобеденное время капитан снова вызвал Зайцева на беседу. Сразу же после него «на ковер» попал Кулешов, и когда он, озлобленный и красный как кумач, вышел из канцелярии, Иван начал беспокоиться. Вслед за Кулешовым бы приглашен Спулис, рослый парень из Риги. Он тоже долго пробыл на воспитательной беседе и когда вышел из канцелярии, буквально набросился на Ивана.

- А, русская свинья! - заорал он, изрыгая слюну. - Думаешь, что стучать на своих товарищ…