Холодная, влажная! Теперь пробку. Только бы открыть пробку! Зубами. Зубами её!
Вода!..
Он пил ее, не отрываясь, захлебываясь, боясь обронить хоть каплю драгоценной влаги, и чувствовал, как с каждым глотком напрягается тело, возвращается жизнь, проясняется сознание. Теперь он отчетливо различал в толпе дядю Степана с рупором и большим полевым биноклем, знакомых охотников, рабочих экспедиции, мальчишек. Не было только Тани.
— Ну как? — Степан Силкин помахал рупором. — Теперь отдохни и тяни дальше. Подадим веревку. Для спуска, значит. Обещали вертолет. Да сам знаешь, как она, техника-то! Спечешься, пока прилетит. Веревка, брат, вернее. Только того, тяни с роздыхом. Дотянешь, перебрось на другую сторону. Здесь мы ее закрепим. Да не вздумай сам слезать. Поможем. Народу эвон сколько! Давай тяни.
Спустя час он был на земле. Сбросил стягивающую его петлю, поднялся, сделал шаг вперед и упал на руки старого охотника:
— Спасибо, дядя Степан! И все, все…
— Не нас благодари.
— Знаю. Где она?
Силкин потер лоб, кашлянул в сторону:
— Худо с ней, Максим. Надорвалась докторша.
— Как надорвалась? Что с ней?
Охотник положил руку ему на плечо, снова кашлянул:
— Ты только не того… Не очень. Понимаешь. Здесь она, вон там, в теньке. Не надо ее тревожить. В больницу я послал.
— Но как же… Почему? — Максим рванулся, упал, вскочил снова. — Как же так?..
Таня лежала в небольшом наспех набросанном шалашике, на хвое пихты. Он опустился рядом:
— Таня!
Она открыла глаза, слабо взмахнула ресницами:
— Максим, ты жив! Какое счастье. А я… Наклонись ближе. Мне нельзя двигаться. Сердце… Давно пошаливало.
А тут… Понервничала я. Но ничего… Может, пройдет. А если… Если мы больше не увидимся, то знай — одного тебя я любила. Всю жизнь. И еще — рисунок мой… Его передадут тебе. После… — она закрыла глаза.
Издали послышался гул приближающегося вертолета.
Максим осторожно взял ее за руку:
— Таня, слышишь, летят! Теперь всё будет хорошо. Сейчас мы отправим тебя…
Она не отвечала. Он похолодел от ужаса:
— Таня! Что же это, Таня? Дядя Степан!! — он попытался вскочить. И упал. Сознание оставило его.
Очнулся Максим в больничной палате, на койке, при свете ночника. Рядом стояло еще несколько кроватей. В них спали. Дверь в коридор была закрыта. Он сбросил одеяло, нажал кнопку звонка. Через минуту вошла сестра. Холодная рука легла на лоб, поправила волосы:
— Проснулись? Лежите, не вставайте. Сейчас принесу бульон.
— Сестра, скажите…
— Вам нельзя много говорить.
— Хорошо Узнайте только..
— Врач не велел говорить с вами ни о чем^
— Но одно слово, пожалуйста, — как Таня?
— Неблагополучно с Татьяной Аркадьевной…
Максим вскочил на койке:
— Что? Говорите!
— Лягте. Лягте сейчас же! Я сказала, вам нельзя.
— Но она жива? Скажите — жива?! Да что вы молчите?!
Сестра как-то судорожно открыла рот, отвернулась и выскочила в коридор Оттуда послышался сдавленный плач.
Максим зарылся лицом в подушку.
Это было единственное место, которое ему осталось навестить перед отлётом из Отрадного — тихое кладбище на лесной поляне, где лежали его отец и мать и где только что вырос свежий могильный холмик. Он опустился перед ним на колени и прижался лбом к холодному песку.
Какой ценой расплатился он за свою безрассудную идею!
Рокот мотора вывел его из оцепенения и забытья. Рейсовый вертолёт шел на посадку к аэродрому. Пора! Прощай, Таня…
Он отнял лицо от земли и… чуть не вскрикнул от удивления и боли — огненно-красный бутон астийского эдельвейса пламенел на голом песке могилы, распространяя вокруг ни с чем не сравнимый горьковатый аромат…
10.
Столкновения с новым заведующим кафедрой начались сразу же после отъезда Антона в Монреаль. Доцент Субботин, известный всему институту щеголь с пышными старомодными баками и острой бородкой клинышком, обладал редким даром не только не разбираться в самых элементарных вещах, но и вносить путаницу в, казалось бы, абсолютно ясные вопросы Не было дня, чтобы он не зашел в лабораторию бионики и не внес своими «руководящими указаниями» разлада и нервозности в работу инженеров-исследователей. Максим вынужден был наконец просить шефа хотя бы адресовать все замечания только ему лично. Однако.
Субботин расценил это как покушение на свой авторитет.
— Позвольте мне самому решать, — бросил он через плечо, не дослушав Максима, — кому и как я должен делать замечания. Лаборатория находится в юрисдикции заведующего кафедрой. А вам следовало бы лучше подумать, как поскорее сдать прибор. Не забывайте, — это ваше обязательство.
— Обязательство не будет выполнено, — ответил Максим. — Вы знаете, прибор нас не удовлетворяет. Есть основания добиваться лучших результатов. Но для этого нужны дополнительные исследования и расчеты, нужно время.
— Что значит — время? Надо поднажать!
— Не везде можно поднажать. Это не лес валить.
— Ну, эти разговорчики вы, знаете, бросьте! Сегодня же соберите производственное совещание. Мобилизуйте резервы. А через неделю заслушаем вас на заседании кафедры.
Максим пожал плечами.
На заседании ему «указали», «предупредили», пообещали «сделать выводы». А в заключение милостиво позволили заактировать незаконченный прибор.
— Мы все понимаем, что это не совсем законно, — доверительно заключил Субботин, — но… В руководстве НИСа мне дали понять, там закроют глаза на такой грешок.
Главное — выполнение обязательств.
— Актировать незаконченный прибор я не буду, — твердо сказал Максим.
— То есть как — не будете?! Мы идем вам навстречу, мы, можно сказать, покрываем вашу бездеятельность. А вы!
— Никакой бездеятельности нет. Все знают, что работа идет успешно. Некоторые параметры уже сейчас превосходят достижения зарубежных фирм. Мы надеемся добиться этого по всем показателям. Тогда прибор и получит путевку в жизнь.
— Но вы срываете выполнение институтских обязательств. Прибор фигурирует там. Руководство не пойдет на это.
— Я надеюсь, «руководство» поймет, что стране нужен хороший прибор, а не «птичка» в отчете.
На другой день Максима вызвал сам директор филиала.
Рядом с ним в кабинете сидел секретарь парткома доцент Аскосинский. Победилов поднялся навстречу Максиму:
— Максим Владимирович, голубчик! Что я слышу? С чего вам вздумалось вдруг так принципиальничать?
— Прибор нужно доводить, Павел Семенович, — сказал Максим, садясь в предложенное кресло.
— Ну, разумеется. Разумеется! Какже иначе. Такой прибор! Мы будем работать над ним до тех пор, пока не добьемся экстра-класса, — он чмокнул сложенные в щепоть пальцы.—
Но, дорогой мой, разве вы не знаете, что есть, к сожалению, формальности, которые не нами с вами заведены, но с которыми — увы! — приходится считаться? Особенно, если от них зависит честь института.
Максим пожал плечами:
— Но прибор не готов, о чем говорить. Субботин не хочет этого понять. Ему кажется, что стоит «поднажать», прикрикнуть на людей, как исчезнут все нерешенные вопросы. Но вы знаете, что это не так.
Победилов устало опустился в кресло:
— Эдуард Петрович!..
Аскосинский встал с места, заходил по кабинету:
— Я всецело на вашей стороне, Максим Владимирович. Субботин непростительно погорячился, и мы поправим его.
Ваша лаборатория добилась исключительных успехов. Мы знаем, что прибор обещает быть на уровне лучших мировых стандартов. В этом немалая заслуга и лично вас, и Антона Дмитриевича. Вне всякого сомнения, мы дадим вам возможность работать над ним еще столько, сколько вы найдете нужным. Но ведь в основном прибор готов. И мы просто не можем допустить, чтобы где-то там склоняли вашу и Антона Дмитриевича фамилии только потому, что мы сами — да, сами! — допустили в свое время ошибку, м-м… не совсем четко сформулировав институтские обязательства. Теперь приходится как-то вместе исправлять это дело. Ну, что изменится от того, что мы несколько, так сказать, предварим события?
— Для вас, может, и ничего не изменится. А я перестану уважать себя, как исследователя и как человека.
— Это ваше последнее слово?
Максим вспомнил, как тот же Аскосинский год назад был уличен в научном плагиате, и только непонятное заступничество Победилова позволило ему остаться в институте. Он усмехнулся прямо ему в глаза:
— Вы хотите, чтобы я что-нибудь добавил?
Аскосинский побагровел:
— Ну что же, если вам уважение к собственной персоне дороже уважения к целому коллективу, будем считать разговор законченным. Так, Павел Семенович?
Тот принялся суетливо перекладывать на столе бумаги:
— Да-да… Не будем тратить время. Я только хотел бы получить от вас, Колесников, э-э… письменное объяснение о причинах невыполнения плана.
— Какого плана?
— Плана научно-исследовательской работы лаборатории.
И это говорит директор института! Максим встал и, молча поклонившись, вышел.
Кругом уже чувствовалась весна. Небо стало синее, глубже. Снег на газонах просел, засахарился. Он снял шляпу, сильнее вдохнул сырой пахучий воздух. Вспомнилась тайга, Отрадное. И оттого стало еще тоскливее — это было впервые, что он никуда не спешил в эту пору, не бегал по магазинам в поисках снаряжения, не составлял смет экспедиционных расходов. Пройдя институтский парк, он сел на свободную скамью и задумался. Но его тут же окликнули:
— Максим Владимирович, простите, я не помешаю?
Он нехотя обернулся: К скамье подошел Гера Шитов, бывший с ним на практике студент-бионик.
— Нет-нет, пожалуйста, — Максим чуть подвинулся, положил портфель на колени.
Гера поерзал на скамье, прокашлялся:
— Максим Владимирович, вы что же, больше не собираетесь туда, в Отрадное?
— Боюсь, что нет, Гера. Обстоятельства…
— Обстоятельства! Думаете, мы не знаем, что все это Субботин? И Победилов тоже.
— Ты ошибаешься, Гера. Просто результаты исследований не оправдали наших надежд.