— Ну, пусть. Не хотите на откровенность, не надо.

А только вот что я скажу. Плюнули бы вы на них, на всех.

Отпуск вам положен? Положен. Можете вы его использовать так, как хотите? Можете. Ну и ехали бы опять в Отрадное. И мы с вами.

— Кто вы?

— Мы — это я и еще семь ребят. Из нашей группы. Без всякой зарплаты, просто так. Специально всю зиму подрабатывали. Чтоб только с вами ехать. Знали, что денег на экспедицию больше не дадут. И знали, что вы не усидите тут, в городе. Я же вижу…

— Слишком ты много видишь, дружок, — улыбнулся Максим. — И спасибо тебе и всем вам за поддержку. Но ехать в Отрадное…

— Но это ещё не всё, Максим Владимирович, — заторопился Гера. — Помните ястреба?

— Еще бы!

— Так вот, Ваня Громов успел снять его тогда кинокамерой! Пленка что надо! И линия горизонта на каждом кадре.

— Линия горизонта! Так это дает возможность…

— Точно! Мы проанализировали траекторию полёта. И получилось, что никакой это не ястреб и вообще не птица, а какой-то хитрый летательный аппарат.

— Искусственное автоматическое устройство?

— Да! Вот все расчеты. — Гера выложил перед Максимом целую груду рисунков, графиков, таблиц.

Максим торопливо пробежал это глазами:

— Прекрасно… И вы все сами рассчитали?

— Мы же бионики, Максим Владимирович! Ну помогли немного ребята с физтеха. Но ведь не птица, да? Не птица?

Максим еще раз проверил все расчёты:

— Вы правы, друзья. Так мог взлететь только механизм. Недаром я с самого начала подозрительно относился к этому «ястребу». Но кто мог изготовить такой прибор? И для чего?

— Узнаем, Максим Владимирович. Все узнаем! Только бы поймать это «птичку».

— Поймать?

— Конечно! За этим я и пришел к вам. Вот смотрите. — Гера вынул еще один чертеж. — Все проще простого. Автомат запрограммирован на повышенную радиацию. Пожалуйста! Это мы ему и подсунем, — он развернул чертеж, расправил на коленях. — В этом вот ящике, на дне — кусок уранинита. Я договорился с минералогами, они дадут. Тут, повыше — фотоэлемент. А здесь — сегментный затвор. Действует мгновенно! Мы все отладили. Хотите, сейчас покажем?

— Зачем, я верю вам. Молодцы! Давно пора было это сделать.

— Так едем, Максим Владимирович. Мы все будем работать как черти, честное слово!

— Спасибо, Гера! За все спасибо. Что же касается поездки в Отрадное… Я подумаю. Зайдите ко мне дня через два.

Но через два дня Максима вызвали в научную часть института и предложили срочно оформлять документы для поездки в Ленинград на стажировку по плану повышения квалификации.

— На стажировку сейчас, весной? — удивился Максим.

— Так предусмотрено планом вашей кафедры, — невозмутимо ответил замдиректора по научной части.

— Возможно. Но в лаборатории бионики сложилась очень напряженная обстановка с доводкой прибора, и мой отъезд…

— Я звонил Субботину, он не считает, что ваш отъезд сильно отразится на работе лаборатории.

— Но Победилов-то знает положение дел.

— А Павел Семенович уж и приказ о командировке подписал. Так что сдавайте дела и оформляйте отъезд. И вообще — о чем разговор? Я б на вашем месте плясал от радости.

Провести лето в Ленинграде! И отпуск целехонек. В бархатный сезон — на море!

Максим молча повернулся и вышел.

Через день он писал Антону:

«…Я понимаю, эта командировка похожа на ссылку. Но у меня не было никаких формальных поводов для отказа.

Единственное, что я смог добиться, это обещания Победилова не передавать прибор в производство до моего возвращения. К тому же у меня есть особая причина побывать в Ленинграде. Нет, не Лара. Хотя я дорого бы дал, чтобы увидеться с ней. Особенно сейчас. Однако надеяться на случайную встречу в многомиллионном городе… К сожалению, я неплохо знаю теорию вероятности. Но есть еще одно чрезвычайно важное обстоятельство, которое заставляет меня поехать в Ленинград. Дело в том, что, описывая последние события в Отрадном, я не упомянул об одной детали. В день отлета из села, в самую последнюю минуту, когда вертолет уже отрывался от земли, в шуме винта его мне послышался шепот Нефертити: «Лахта, запомните, Лахта!» Только эти три слова. Вначале они показались мне совершенно бессмысленным набором звуков. Но недавно я установил, что Лахта — один из пригородов Ленинграда…»

11.

Это было самым большим чудом, о каком мог мечтать Максим. Он едва отошел от памятника Петру, где не меньше часа любовался бессмертным творением Фальконе и неповторимой панорамой университетской набережной, и в рассеянии двинулся к Исаакиевскому собору, когда увидел ее. Лара шла по аллее Александровского сада в глубокой задумчивости, опустив глаза, и, конечно, не замечала его, занятая своими мыслями. А он, как остановился у входа в сад, так и застыл от неожиданности, не в силах ни окликнуть ее, ни пойти за ней следом. Только тогда, когда она обогнула монумент и, свернув к Дворцовому мосту, смешалась с толпой, он словно очнулся и бросился следом, стараясь не потерять её из вида.

Лара была уже далеко. Она шла, все так же опустив голову, не обращая внимания на царящую вокруг праздничную суету, на весенний ветер с Невы, на густой запах сирени, плывущий над набережной.

— Лара! — окликнул он, стараясь справиться с душившим его волнением.

Она удивленно обернулась.

— Лара…

Глаза ее широко раскрылись, губы дрогнули, руки, словно в испуге, поднялись к груди. Несколько мгновений она смотрела на него, будто вспоминая что-то давно забытое, потом слабо вскрикнула и, не говоря ни слова, прильнула лицом к его плечу. Он взял в руки ее холодные тонкие пальцы и молча прижался к ним губами. Так стояли они, забыв о времени, на виду всего города, эти два человека, вся жизнь которых была одним ожиданием встречи. Наконец она выпрямилась, подняла на него огромные влажно блестящие глаза. В них все так же метались зеленые сполохи, и все так же сплошное море света выплескивалось при малейшем взмахе ресниц. Но тонкие, еле заметные лучики уже окружили их со всех сторон, и привычная усталость притаилась где-то в тени припухших век.

— Ларуся, милая… — прошептал он, переполненный нежностью и грустью.

Она улыбнулась в ответ:

— Я знала, что ты найдешь меня. Только очень уж долго пришлось ждать…

— Мне нет прощения, Лара.

— Не надо, Максим. Слишком дорога эта минута, чтобы омрачать ее воспоминаниями о прошлом.

…Был двенадцатый час ночи, когда они вышли из театра и остановились возле бронзового Пушкина в центре сквера.

День пролетел как одно мгновение. В памяти сохранилось лишь ощущение огромного, все нарастающего счастья, которое стало почти непереносимым там, в полутьме ложи, где звуки Большого адажио будто слились с ее улыбкой, запахом ее духов, безмерной радостью от все усиливающейся близости, какая угадывалась в каждом ее слове, каждом движении. И теперь, глядя на красиво подсвеченную колоннаду Русского музея и чувствуя тепло ее плеча, он совершенно забыл, что день прошел, надо расставаться, что даже самая прекрасная сказка имеет конец.

Она мягко коснулась его щеки:

— Опомнись, Максим! Время — ночь.

— Да, в самом деле… Ты устала, наверное?

— Я забыла спросить о самом главном — где гы остановился?

— В Петергофе, в университетском общежитии. Это на электричке с Балтийского вокзала…

Она рассмеялась:

— Знаю, прекрасно знаю. Давно было пора отправить тебя домой. Когда ты доберешься теперь до этого общежития…

— Ерунда! Я привычен. Подумаешь, Петергоф!

.— Никаких Петергофов, — она решительно взяла его под руку. — Сегодня ты мой гость, пойдем ко мне. Это здесь, рядом.

— Идти к тебе?! Но как же…

Она нахмурилась, коротко вздохнула:

— Я живу одна, Максим. Вернее с дочкой. Но сейчас она с папой на даче. Замужество мое было неудачным. И мужа моего больше нет. Для меня нет. И как человека тоже. И хватит об этом! На той квартире* где я живу сейчас, он не был ни разу. Это папина квартира. Вот и все… Идем! О себе не говори ничего, я знаю. Проездом в Монреаль у меня были.

Антон и Света.

— Как?! И он ничего не написал мне!

— Не сердись на него, Максим. Я взяла с них слово никому не говорить, не писать обо мне. Мне хотелось, чтоб ты… сам нашел меня.

— Ларуська… — он осторожно прижался губами к ее дрогнувшим ресницам.

Площадь опустела. Туманные крылья белой ночи распростерлись над спящим городом. Густой аромат сирени плыл со стороны Марсова поля, провожая их по тихой.

Инженерной улице, мимо мрачного Михайловского замка и дальше к Фонтанке, над которой еще плыли белые, чуть подрумяненные облака…

Часы пробили два, когда они встали из-за стола, и Лара провела его в кабинет отца:

— Здесь тебе будет удобно, Максим. Располагайся, как дома. И постарайся уснуть.

Он привлек ее к себе и поцеловал — в первый раз за этот день и за все время, сколько знал ее. Она мягко высвободилась из его рук:

— Спи, дорогой. Доброй ночи.

— Нет, Лара, нет! Я не отпущу тебя. Ни за что!

— Милый мой человек. Не надо, слышишь, не надо! — она с бесконечной нежностью провела ладошкой по его лицу и, легонько оттолкнув, захлопнула за собой дверь.

Утром они расстались у подъезда ее НИИ, условившись встретиться сразу, как только Лара освободится от работы.

Но через два часа ему в лабораторию позвонили из общежития и попросили срочно приехать в Петергоф. Максим узнал голос дежурного вахтера.

— Что-нибудь случилось? — спросил он, удивленный такой просьбой.

— Тут телеграмма пришла. Не совсем ладно у вас дома.

— Читайте, прошу вас!

— Да вы приезжайте скорее, приезжайте! — вахтер повесил трубку.

Что там могло произойти?.. Максим схватил портфель и бросился к остановке автобуса.

Вахтер встретил его в дверях. В телеграмме было всего два слова — умер Славик. Как два удара ножом в сердце.

Максим рухнул на подставленный вахтером стул и все читал и читал эти два ^слова в безумной надежде найти в них какойто иной смысл, какую-то ошибку, недоразумение. А в голове творилось что-то невообразимое.