Затем я тщательно проанализировал материалы, относящиеся к последним находкам Ричарда Лики в Восточной Африке, добросовестнейшим образом перечитал все работы наших советских антропологов и окончательно понял, насколько вздорными были мои попытки искать предков человека где-то вне Земли.

Я уже послал соответствующую статью в печать и собираюсь написать извинительное письмо Стогову. Но ты мой главный судья и тебе первому я сообщаю о пересмотре своих взглядов. Ты был прав всегда, и я рад, что не сбил тебя с твоих позиций. Иди своим путем, Максим. Уверен, что ты добьешься большего, чем удалось мне. Я же не добавлю к своим работам больше ни строки.

А так хотелось бы обсудить ещё одно соображение. Эта мысль не идет сейчас у меня из головы. Кто не знает, что во всей истории жизни смерть всегда была одним из самых обычных и необходимых биологических явлений. Почему же человеческий разум никогда, ни при каких обстоятельствах не может принять ее? Почему ни один человек, как бы ни был он стар или болен, не может примириться с уходом из жизни? Почему, словом, разум реагирует на смерть так, будто он сформировался в организмах практически бессмертных или, по крайней мере, исключительно долго живущих?

На этот вопрос не сможет ответить никакая теория происхождения человека. Впрочем, может быть, он мучает меня только потому, что я слишком болен. И все-таки, подумай об этом на досуге.

И ещё — должен покаяться тебе в большом грехе. Я знал адрес Лары. Но она взяла с меня слово не говорить тебе об этом. Наверное, зря я сдержал свое слово. Она живёт…»

Далее следовал адрес. Тот самый адрес, который перечеркнул безжалостный штемпель: «адресат выбыл». Адресат выбыл! Но куда? По какой причине? Надолго? Навсегда?

Обо всем этом можно было только гадать. И Максим закусил губу, чтобы не застонать от физически нестерпимой душевной боли. В первый раз он почувствовал себя абсолютно одиноким, никому не нужным, окончательно выбитым из жизни.

Резкий порыв ветра ворвался в окно и бросил на стол сухой, сморщенный листок. Стонущий клекот журавлей донесся с неба. Мелкие капли дождя упали на подоконник.

Длинно задребезжал телефон, и хриплый раздраженный голос потребовал:

— Лаборатория бионики! Когда будут процентовки? Процентовки, я говорю! Или вам денег не надо?

Максим бросил трубку и обхватил голову руками…

Через несколько дней его вызвали в партком.

— Та-ак… Явились! — недобро прищурился Аскосинский, не отвечая на приветствие Максима. — Должен уведомить. На днях здесь будет слушаться ваше персональное дело. Хотелось бы уточнить кое-какие детали.

— Не понимаю…

— Не понимаете? Сейчас поймёте. Впрочем, я предпочитаю предоставить слово документам. — Аскосинский раскрыл папку и начал медленно, с чувством видимого удовольствия листать подшитые в ней бумаги. — Это вот, прежде всего, — объяснительная записка руководителя группы, по поводу срыва производственной практики семью студентами-биониками. Да, вы угадали. Речь идет о компании Шитова, которая, вместо того, чтобы поехать на работу в указанное место, решила, по вашему наущению, поразвлечься, отправилась в некое экзотическое путешествие. Это, во-вторых, копия докладной заведующего кафедрой Субботина декану, из которой явствует, что во время ваших собственных так называемых «экспедиций» в район Отрадного, вы, мягко говоря, бездельничали, занимались посторонними делами, вели разгульный образ жизни. Это, в-третьих, ваше собственное письмо в Ленинград к некоей особе, тоже, очевидно, не отличающейся высокими моральными устоями, но почему-то слишком уж интересующейся некоторыми приборами, о которых далеко не всем положено знать. Это, в-четвертых… хе-хе… фотография и рисуночек, видимо, одной из ваших дульциней…

— Хватит! — прервал Максим, с трудом сдерживая охватившее его бешенство. — Как все это оказалось здесь, у вас?

— А это все предоставила нам ваша супруга вместе с заявлением, в котором просит разобрать ваше аморальное поведение и…

— Довольно! Меня абсолютно не интересует ни это заявление, ни все прочие ваши бумажки. Сейчас же верните мое письмо и принадлежащие мне рисунок и фотографию!

— Вернуть письмо? А это уже не письмо. Это документ. Да-с! Вот и входящий номер на нём.

— Входящий номер на личном письме?!

— А как вы думали? У нас полный порядочек. И мы выведем вас на чистую воду. Но кто бы мог подумать…

Максим не стал дальше слушать:

— Или вы сейчас же вернете мне письмо, рисунок и фотографию или…

Аскосинский побагровел:

— Как вы смеете говорить со мной в таком тоне! Знаете ли вы, что половины этих документов достаточно, чтобы с треском вышибить вас из института, да и из партии тоже.

— Из партии? — Максим подошел вплотную к столу и медленно, с расстановкой, словно печатая слова, произнес — Будь моя воля, я бы таким прохвостам, как вы, не позволил даже произносить слово «партия».

— Ну-ну! За такие слова… — Аскосинский вскочил с места и потянулся к телефону.

— Сидеть!! — сильным ударом в плечо Максим вдавил его обратно в кресло и, вынув из «дела» дорогие реликвии, швырнул папку в лицо насмерть перепуганному секретарю.

— Держите ваши… «документы»!

Аскосинский только икнул. Максим прошел мимо побледневших, втянувших голову в плечи второго секретаря и машинистки > хлопнул дверью. За спиной его лихорадочно защелкали диски телефонных аппаратов.

Стоило ли еще заходить на кафедру? Зачем? Он спустился в пустынный вестибюль, и первое, что бросилось ему в глаза, был большой портрет Антона в черной рамке.

Все. Глотнув закипевшие в груди слезы, Максим выскочил на свежий воздух. Больше ничего не удерживало его ни в институте, ни в городе. Взяв первое попавшееся такси, он приехал в аэропорт и, быстро пробежав глазами расписание, подошел к кассе:

— Ленинград.

12.

Осенью ночь в Ленинграде наступает быстро. В девять тридцать вечера, когда электричка Сестрорецкого направления отошла от платформы и, прогромыхав по бесчисленным стрелкам, вырвалась наконец на магистральный путь, в окна вагона смотрела глухая тьма. Выбрав скамью посвободнее.

Максим пристроился в уголке, у окна, и прижался лицом к черному стеклу.

Поезд шел быстро. Некоторое время по сторонам мелькали яркие пятна домов, затем побежали редкие одиночные огоньки, потом не стало и их. Глаза начали слипаться. Ночь накануне он почти не спал, а в течение всего дня ни разу не удалось даже присесть.

Приехав из аэропорта рано утром, он сейчас же помчался на квартиру Лары. Но там уже поселились другие люди.

И женщина, вышедшая на его звонок, заспанная, неопрятная, в старом заношенном халате, сразу заявила, что она понятия не имеет, кто жил здесь до них и куда, по какой причине выехал из этой квартиры.

Тогда он позвонил в адресный стол. Но оттуда ответили:

— Лицо, интересующее вас, в Ленинграде не проживает. Куда выехала? Это в компетенцию адресного стола не входит.

В НИИ же он не смог пройти дальше стоящего в дверях вахтера:

— Извините, товарищ, учреждение закрытое, без пропуска нельзя.

— Но мне нужно справиться об одном работнике института. Очень нужно!

— Позвоните в отдел кадров. Вот номер телефона. Разрешите, я напишу вам.

Вахтер был сама любезность. Максиму оставалось лишь поблагодарить его и снова пойти к телефону-автомату.

Из отдела кадров ответили не менее любезно:

— Простите, пожалуйста, но ни адресов, ни места работы уволившихся от нас специалистов мы не даем. Просто не имеем права. Такую справочку вы сможете получить лишь в городском управлении милиции. Литейный, шесть.

В милицию Максим шел уже без всякой надежды на успех. Само слово это вызывало представление о чем-то казенном, безжалостном, недобром. Но все оказалось совсем иначе. Встретивший его дежурный — голубоглазая блондинка в форме лейтенанта милиции — внимательно выслушала Максима и, улыбнувшись, встала с места:

— Пойдемте, прошу вас. Вот в этом кабинете все выясните, — и, обращаясь к небольшой толпе у двери. — Товарищи, это гость Ленинграда. Пусть он пройдет вне очереди, у него пустячный вопрос.

Люди без слов расступились. Кое-кто ободряюще улыбнулся. Максим был растроган. Через минуту дверь открылась, и он вошел в просторный кабинет, обставленный удобной мягкой мебелью. В глубине комнаты за столом сидел седоволосый майор с очень интеллигентным лицом и усталыми глазами. Он кивнул Максиму на кресло:

— Садитесь, я вас слушаю.

Максим представился, изложил свою просьбу.

— Что же, попробуем помочь вашим розыскам. Человек не иголка. Разрешите взглянуть на ваши документы.

— Документы?.. — Максим поспешно обшарил карманы. — А я их… Они остались дома…

— Ну, это не так страшно. Успеете съездить. Я приму вас сразу, как возвратитесь.

— Но дома — это в Сибири. Я как-то не подумал… Выехал в такой спешке… — Максим растерянно взъерошил волосы.

Майор улыбнулся:

— Да вы не расстраивайтесь. Бывает. Особенно с вашим братом — учёным. Пошлите телеграмму. Через три дня паспорт будет здесь. Все равно вам без него не обойтись. Тогда и разыщем ваших знакомых. Обязательно разыщем!

— Спасибо… — Максим встал. Что он мог сказать еще этому, по-видимому, очень хорошему, очень доброму, очень порядочному человеку? Пришлось снова уходить ни с чем.

Между тем уже стемнело. Пошел дождь. Тяжелый туман стекал с крыш, заволакивая фонари. Максим пересек Фонтанку, вышел к Летнему саду. Дождь усилился. Поднялся ветер. Холодные струйки поползли за воротник. Куда теперь? И тут словно черная завеса разверзлась где-то в недрах памяти. «Лахта, помните, Лахта!» — будто отпечаталось у него в мозгу.

Лахта… Он так и не съездил туда весной, не выбрал времени, не успел. А теперь это потеряло всякий смысл.

Теперь все потеряло смысл. Но не торчать же здесь на улице, под дождем. Скоро ночь. Пора подумать о ночлеге. А во всем городе ни родных, ни знакомых. В гостиницу без паспорта не пойдешь. Даже в станционных залах ожидания могут потребовать документы. Что же делать?..