А вот Пантюхов после этой самой второй впал в уныние. Таким его Леха никогда не видел и даже не думал, что когда-либо увидит. Сперва Георгий Петрович подпер голову руками, потом уткнул лицо в ладони, наконец отчетливо всхлипнул…

О том, что такие дяди умеют рыдать, Коровин просто не догадывался. От этого он даже опешил. Седой, здоровенный, массивный, как шкаф, мужичище возрастом под полтинник плакал. Это что же, выходит, он тоже человек?

— Запутался я, — произнес Пантюхов, шмыгнув носом и смахнув слезы, — во всем запутался. В жизни, в делах — в общем, везде. И тут еще это… Воронков, сука растакая! Даже мертвый сумел нагадить.

— Мертвый? — спросил Леха с сомнением.

— Мертвый, — подтвердил Георгий Петрович, — автомобильная катастрофа. Бывает, знаешь ли, не справляются с управлением и расшибаются. И он, и водитель — в лепешку. По дороге на дачу. А толку что? У него на этот случай был ответ придуман. А я не поверил, думал, пугает… В общем, в телефонной трубке какая-то гадина установила малюсенькое такое стреляющее устройство, заряженное тонкой иголочкой с очень сильным ядом. Несколько миллиграммов человека убивают почти мгновенно. Сначала позвонили, ты подошел. Попросили Ольгу. Ты передал трубку. Тот, кто звонил, убедился, что Ольга слушает, и нажал кнопочку. Ток по проводу пошел, устройство сработало. Иголка вылетела через дырочку — и прямо в ухо. Даже в мозг. Вот так… Нашли, конечно, откуда звонили, но там уже никого. Разберутся, может быть, только когда? Мне и тебе уже не дожить. Дали бы только Ольгу похоронить, а там… Наплевать. Хлобыстнем еще?

— Давай! — махнул рукой Леха, обращаясь к Пантюхову на «ты», и на того это впечатления не произвело. Хлобыстнули.

Тут произошло то, что свойственно иной раз загадочной русской душе и обалденно сложному русскому характеру. Правда, как правило, спьяну и после порошей дозы спиртного, принятой внутрь. Неизвестно, какое название придумали для этого врачи-психиатры или там наркологи-похметологи, но только гражданин Коровин пришел в то славное состояние духа, когда пьяному человеку хочется всех любить братской любовью: и ближних своих, и дальних, и встречных, и поперечных, и врагов своих, как завещал Иисус, тоже. Пантюхов, тот самый сукин кот и гадский гад, который ускорил смерть Александра Анатольевича, который самого Леху намеревался извести и вообще замышлял какой-то жуткий заговор в масштабах отдельно взятой области, показался Лехе человеком.

— Егор, — сказал Леха, невзначай цитируя историческую фразу, — ты не прав!

— В смысле? — мутно поглядев на Коровина, переспросил Пантюхов.

— В смысле того, что нам хана.

— Думаешь, мне хана, а тебе нет? Хрен ты угадал, — беззлобно сказал Пантюхов. — Как говорил товарищ Папанов: «Сядем усе!»

— А я «стоп-сигнал» знаю, — сказал Леха попросту.

— Не свисти, — грустно улыбнулся Георгий Петрович, не веря в то, что спасение — вот оно.

— Кроме шуток! — повысил голос Коровин. — Бля буду — знаю!

И он решительно полез под стол снимать шлепанец. Пантюхов тем временем сосредоточенно наполнял рюмки.

— Во! — сказал Леха, выцарапав из шлепанца мятый, грязный и воняющий ножным потом шарик из жвачки. — Тут!

— За это и выпьем! — провозгласил Пантюхов.

Выпили. Леха неверными руками расковырял шарик и развернул бумажку.

— Ч-читай, — вымолвил Леха заплетающимся языком.

— Ее почерк… — признал Георгий Петрович. — Та-ак… Понятно… Телефончик, похоже, со Старой площади. Кто ж там? Ладно… Ты, Лешка, посиди. Отдохни, перекури. А мне надо сходить…

Леха не понял, он думал, что главе в туалет понадобилось. Хотел даже сказать, чтоб далеко не ходил, мол, в номере очко имеется. Но не смог — все плыло. Коровин только пару шагов прошел до дивана и, повалившись на прежнее место, впал в забытье.

А Пантюхов, выйдя из Лехиного номера, направился к себе в кабинет. Чем ближе подходил, тем больше трезвел. И когда уселся за свой рабочий стол, то был, можно сказать, как стеклышко. Долголетний опыт руководящей работы сказывался.

Он отпер верхний ящик стола, вытащил телефонный справочник с грифом ДСП и номером экземпляра на обложке, начал проглядывать. Телефонов было много. Но нашелся и нужный. К этому времени Пантюхов был уже не просто как стеклышко, а вообще ни в одном глазу.

— Ох ты ж, мать честная! — вырвалось у него. — Ну и «Эдуард Антсович», мать его растуды! Ну, держись, Алик, сейчас я тебя, паскуду, по «вертушке» достану…

Вот после этого в кабинете у Альберта Анатольевича и зазвонил телефон с гербом.

— Что же теперь делать? — с какой-то детской растерянностью спросила Галина, когда Альберт Анатольевич напомнил ей насчет детей. В общем, она и сама знала, что дети у Пантюхова под контро-нем, но только теперь ощутила по-настоящему, чем по может грозить.

— Если откровенно, — неторопливо сказал хозяин кабинета, — то лучше пока отступиться. И вам покойнее, и Пантюхову, и мне, если совсем уж честно. Я не хочу, чтоб меня в подъезде из «ТТ» грохнули, как какого-нибудь банкира. Сейчас, знаете ни, время не лучшее для всяких разоблачений. Да и наверху не возрадуются. Упаси Господь, что-то уйдет в прессу, а ведь в декабре — выборы в Думу. Сами, наверно, догадываетесь, что вся административная вертикаль под пристальным вниманием. И справа, и слева цепляются. Одни считают, что мы все еще коммунисты, другие нас гвоздят за предательство. А я здесь, в Системе, старший клерк — не больше. Меня сдуют и не заметят. Ваша область выглядит прилично, шума не производит, забастовок, митингов, голодовок вроде бы нет, с преступностью — по статистике прогресс наметился, в смысле снижения цифр. А тут (он мотнул головой в сторону сейфа) — бомба. Конечно, если бы Пантюхов меня не вычислил, тогда можно было исподволь покатить бочку, не спеша. Так, чтобы его лягнуло уже где-нибудь в феврале, в марте, в апреле. Тогда это могло бы пригодиться, Президенту подыграли бы перед июнем. Но теперь, когда Георгий Петрович знает, откуда ветер дует, — все бессмысленно.

— А как же то, что было собрано? — поинтересовалась Митрохина. — Уничтожите?

— Зачем? Не пригодится сегодня — пригодится завтра, не пригодится завтра — понадобится послезавтра. Я постараюсь найти такое местечко, чтоб никто не добрался. А вам, мне кажется, можно будет вернуться домой. Убивать вас не станут…

— Только запрут в психушку… — саркастически усмехнулась Митрохина. — Вы сами не бывали в таких заведениях?

— Можно договориться по-хорошему. Вы ведь сами, по-моему, не очень хорошо понимаете, какие перед собой ставите цели. Может, я и не прав, но сейчас вы просто выполняете поручение Чугаева. Мне он неизвестен. Я не знаю, кто за ним стоит. Вы знаете? Тоже нет. Вроде бы боретесь за предотвращение государственного преступления, а при этом, может быть, помогаете другой группе преступников… В принципе вы допускаете это?

— Сейчас все, что угодно, можно допустить, — вздохнула Митрохина, не чувствуя, что совсем уж несогласна с Альбертом Анатольевичем. — Но ведь неприятно будет, если вдруг среди России произойдет что-то вроде Чечни.

— А вы не боитесь, что, наоборот, подтолкнете такое развитие событий? Я, конечно, не видел всех кассет, не знаю, насколько убедительные доказательства собрал Чугаев, но чувствую, что среди всех обвинений самое страшное — сепаратизм. Так вот. Вы можете задуматься над тем, а зачем, собственно, Пантюхову такой сумасшедший, безнадежный ход? Он же не идиот, прекрасно понимает, чем закончится попытка стать удельным князем или президентом самодельной республики. Тем более что он и сейчас у вас практически полновластен. Ему только Центр страшен. Вдруг здесь, в Москве, что-то поменяется, слетит с должности или преставится кто-нибудь из тех, кто Пантюхову «друг, товарищ и брат», начнется какая-нибудь заварушка а-ля 1991 или 1993, Президентом кого-то не того выберут… Вот тут-то, когда все затрещит, когда Центр ослабеет, Пантюхов и вспомнит, что, мол, независимость и суверенитет княжества, располагавшегося на территории вашей нынешней области, были насильственно попраны московскими войсками Ивана III в конце XV века… И тот же профессор Серебровский, которого мы видели на кассете, убедительно докажет, будто это подорвало самобытное развитие областного народа, привело его к деградации и так далее.