Я только и мог, что плакать, без громких рыданий, всхлипывая и подавляя спазмы.

На корме Элрой Бердал притворялся, что ничего не видит. Он наклонил голову, чтобы спрятать глаза, держал в руке удочку и монотонно напевал что-то себе под нос. В деревьях, небе, воде, везде разлилась давящая вселенская грусть, всесокрушающая печаль, которую мне не с чем было сравнить из предыдущего опыта. И самое печальное, понял я, что и Канада превратилась в жалкую фантазию, глупую и нелепую. Дорога туда закрылась. Вблизи заветного берега я осознал, что не сделаю нужного шага. Не прыгну в воду, не уплыву от моего детства, моей страны, моей жизни. Храбрости недостанет. Давнишний образ героя, человека силы и совести, растаял как пустой дым. Сидя без движения на носу лодки и глядя в сторону Миннесоты, я был беспомощен, как утопающий, словно я упал за борт и меня уносят серебристые волны. Перед глазами проплывали обрывки воспоминаний. Вот мне семь лет, я в маске ковбоя - белая широкополая шляпа и пара пистолетов на поясе. Вот мне двенадцать - скаут, самозабвенно играющий в шпиона-перебежчика. А вот шестнадцатилетний подросток впервые выходит в свет, скованный крахмальной рубашкой и черным галстуком-бабочкой, короткой стрижкой и надраенными туфлями. Вся моя жизнь как будто выплеснулась в реку и уплывала от меня вдаль, закручиваясь воронками, - все, чем я когда-нибудь был или хотел быть. Дыхание оставалось сдавленным, ни вынырнуть, ни отплыть. Бредовое состояние, при котором галлюцинация преображается в действительность. С того берега меня окликали родители, сестра, брат, весь городок, торговая палата, учителя, подружки, приятели. Как на спортивном состязании, когда тебе все кричат и подгоняют со скамей стадиона. Жара, как на стадионе, запахи жареных сосисок и кукурузных зерен. По берегам Дождевой, сидя на скамьях, подпрыгивали и орали загорелые длинноногие девчонки в спортивных кепках и парни с плакатами и мегафонами. Толпы болельщиков раскачивались из стороны в сторону. Оркестры наяривали воинственные марши. Там были мои дядья и тетки, Авраам Линкольн и святой Георгий-Победоносец, девочка Линда, скончавшаяся от опухоли мозга, когда мы учились в пятом классе, несколько сенаторов, слепой поэт с восковой дощечкой и президент Джонсон, Гек Финн и Эбби Хофман, вставшие из могил солдаты и тысячи тех, кому еще предстояло умереть, - крестьяне со страшными ожогами и дети с оторванными конечностями. Члены Объединенного комитета начальников штабов, два римских папы, старший лейтенант Джимми Кросс и последний ветеран гражданской войны, Джейн Фонда в гриме Барбареллы, скорчившийся возле свинарника старик и мой родной дед, Гэри Купер, и женщина с приятным лицом, державшая в руках зонтик и томик «Республики» Платона, миллион возбужденных граждан Соединенных Штатов с флажками всех форм и цветов, кто в шляпах, кто в индейских повязках, и все кричали, манили, толкали кто к одному, кто к другому берегу. Передо мной мелькали лица из моего далекого прошлого и далекого будущего - моя жена, дочь и два сына, сержант из учебного лагеря, издевательски вертевший пальцами, хористы в светло-пурпурных одеяниях, танкист из Бронкса и стройный юноша, убитый моей гранатой, которая разорвалась в глинистой канаве около деревни Май Кхе.

А подо мной покачивалась алюминиевая лодочка, открытая ветру и небу.

Я попытался перелезть через борт: схватился за край металла и наклонился вперед с мыслью: «Ну же, вперед!»

Но не смог. Это было выше человеческих сил.

Я не имел права рисковать под устремленными на меня взглядами всего города, всей Вселенной. Я стоял перед судом, решавшим, казнить меня или помиловать, присяжные в неимоверном количестве расселись по обоим берегам реки, моя голова раскалывалась от криков. «Предатель, - кричали мне, - перебежчик! Трус!» Невыносимо. Надо мной насмехались, издевались, клеймили. До берега оставалось двадцать ярдов, но мне не хватало смелости. Мораль была ни при чем, я просто-напросто растерялся и опустил руки.

Я шел на войну, чтобы убивать и, может быть, самому погибнуть, лишь оттого, что не нашел в себе силы не идти.

Ужасно. Я сидел на дне лодки и плакал, плакал, уже не таясь, навзрыд.

Элрой Бердал не обращал на меня внимания. Он удил рыбу. Он терпеливо подергивал леску кончиками пальцев, не упуская из виду красно-белый поплавок. Молча. С ничего не выражающим взглядом. Но именно своим присутствием и молчаливым спокойствием он меня возвратил к действительности. Он был моим судьей и свидетелем, как Бог - или боги, бесстрастно взирающие на то, как мы проживаем отпущенную нам жизнь, как совершаем или не совершаем выбор.

– Не клюет, - сказал старик.

Вскоре он смотал удочку и повернул лодку к Миннесоте.

Не помню, попрощался ли я с ним. В последний вечер мы вместе поужинали, я рано лег, и утром Элрой приготовил мне завтрак. Когда я ему сказал, что уезжаю, он кивнул, словно уже знал заранее, опустил взгляд в тарелку и улыбнулся.

Я просто не помню, вполне возможно, что мы потом пожали друг другу руки; но помню точно, что когда я кончил сборы, старика не было. В полдень я вынес сумку к машине. Его черный пикап не стоял на обычном месте у дома. Я вошел, подождал, не сомневаясь, что не дождусь его и что это к лучшему; вымыл посуду, выложил на кухонный стол двести долларов, сел за руль и тронулся к югу.

День стоял облачный. Я миновал городки с знакомыми названиями, сосновые леса, выехал в полосу прерий и скоро очутился во Вьетнаме. Отвоевал свое, вернулся домой. Уцелел. Я уцелел, но нету у рассказа счастливого завершения, потому что я струсил и отправился на войну.

О храбрости

Война кончилась. Деваться было, в общем-то, некуда. Норман Баукер ехал по гудронному шоссе, описывавшему петлю длиной в семь миль вокруг озера. Сделав полный круг, он, не торопясь, начинал следующий, чувствуя себя в безопасности внутри большого отцовского «Шевроле». Время от времени он смотрел в сторону озера - на лодки, на любителей водных лыж, на пейзаж. В летнее воскресенье городок выглядел как всегда. Плоское озеро отсвечивало на солнце серебром. Вдоль дороги стояли дома - низкие или в несколько этажей, современные, с широкими верандами и фигурными окнами, обращенными к воде, с просторными лужайками перед входом. С прибрежной стороны шоссе, где земля стоила дороже, дома были красивые, прочные, ухоженные, недавно покрашенные, с мостками, уходящими от берега в воду, и лодками, укрытыми у причала брезентом; с садиками, а иногда и с садовниками. На замощенных двориках стояли открытые жаровни, деревянные таблички сообщали, кто здесь живет. Слева, через дорогу, дома тоже были красивыми, но выстроены с меньшим размахом и подешевле, без лодок, мостков и садовников. Шоссе проходило как граница между богатыми и почти богатыми. В степном городке иметь дом на берегу озера - одно из немногих естественных преимуществ перед другими: возможность наблюдать закат не над кукурузным полем, а над водной гладью.

Красивое, довольно большое озеро. В школьные времена он кружил вокруг него то с Салли Кремер, гадая, согласится ли она пойти с ним в парк, то с приятелями, обсуждая насущные вопросы типа бытия Божия или теории причинности. Войны тогда еще не было. А озеро уже было. Наличие озера послужило толчком к основанию города, поводом для переселенцев сгрузить пожитки из фургонов на землю. До пионеров у озера селились индейцы сиу, до сиу его окружали бескрайние прерии, до прерий вокруг был лед. Озерную котловину прорыл южный язык висконсинского ледника. Не имея проточного пополнения, озерная вода часто цвела и застаивалась и обновлялась только за счет скудных степных дождей. И все-таки в округе на сорок миль не было подобного водоема, и озеро служило предметом гордости, им любовались в ясные летние дни. Сегодня вечером его вода отразит огни фейерверка. Сейчас оно лежало гладкое и спокойное, источник тишины окружностью в семь с лишним миль: двадцать пять минут для автомобиля на малой скорости. Купание в нем было не из лучших. Кончив школу, он подхватил в нем какую-то ушную инфекцию, едва не освободившую его от войны. В озере утонул его лучший друг Макс Арнольд и, соответственно, освободился от призыва вчистую. Макс любил порассуждать о бытии Божием. «Нет, я ничего не утверждаю, - возражал он под монотонное гудение мотора, - я говорю, что, как идея, это вполне возможно, может быть, даже необходимо: исходная причина в причинно-следственной структуре». Быть может, теперь он выяснил все наверняка. До войны они были друзьями, катались вдвоем вокруг озера, но теперь Макс стал идеей, представлением, так же, как большинство остальных приятелей Нормана Баукера, которые жили в Демуанс или Сиу-Сити, ходили в школу или начинали работать. Девочки-старшеклассницы уехали или обзавелись семьями. Салли Кремер, чьи фотографии он прежде носил в бумажнике, вышла замуж. Ее звали Салли Густафсон, она жила в симпатичном голубом домике, по левую руку от шоссе. На третий день по приезде он видел, как она косит перед домом траву, по-прежнему хорошенькая, в кружевной блузке и белых шортах. Он чуть было не затормозил - просто так, поговорить, но вместо этого резко нажал на газ. Она выглядела счастливой, у нее были дом и муж, и ему было не о чем говорить с ней.