Три барсука

Вся моя рассеянность рассеялась, и я вошел в комнату, где сидели сам Граф, его дочь и Артур.

– Вот вы и прибыли, – сказала Леди Мюриэл с мягким упреком.

Я ответил, что, к сожалению, задержался, но больше ничего объяснить не мог, ибо причина задержки присутствовала здесь же. Но меня, к счастью, ни о чем не спросили.

Экипаж был подан, провизия размещена, и мы отправились на пикник. По дороге я размышлял о весьма парадоксальной ситуации. Формально был приглашен я, а доктор – вместе со мной. На деле же всё выходило наоборот: я оказывался ненужным приложением. Леди Мюриэл и Артур вели обыкновенную светскую беседу «ни о чем», то и дело натыкаясь на подводные камни: «это может оказаться непонятым», «это может показаться бестактным», «это выглядит слишком серьезным», «это выглядит не слишком серьезным» и так далее.

– А зачем нам пикник? – вдруг спросила Леди Мюриэл – Нас четверо, провизии достаточно – что нам еще нужно?

– Истинно женская логика! – рассмеялся Артур. – То есть, я хотел сказать: логика истинной Леди. Женщины обычно не знают, на чью сторону возложено бремя доказательств.

– А мужчины всегда это знают? – осведомилась она с очаровательной кротостью.

– Мне известно единственное исключение – некто доктор Уоттс, который задал абсурдный вопрос: «Почему я разоряю ближнего, а он этого не хочет?». Представляете себе подобный аргумент в пользу честности! Его позиция сводится к следующему: я честен, потому что не вижу причины украсть. Зато контраргумент вора отличается полнотой и последовательностью: я разоряю ближнего, потому что хочу присвоить его имущество; я это делаю против его желания, поскольку не имею оснований надеяться сделать это в соответствии с его желанием.

– Я могу назвать еще одно исключение, – вмешался я в разговор. – Этот пример я узнал несколько минут назад. Почему нельзя ходить на голове?

– Какой любопытный пример! – весело сказала Леди Мюриэл, поворачиваясь ко мне. – Но, поскольку вы узнали его несколько минут назад, можно предположить, что вы сами видели человека, умеющего ходить на голове, не так ли?

– Ну, это еще вопрос, можно ли его назвать человеком, – сказал я (подразумевая, впрочем, не крокодила, а Бруно).

– Простите, кого? – спросила Леди Мюриэл.

– Не знаю, – ответил я и добавил, повергнув общество в изумление. – Не помню.

– Кто бы это ни был, – сказала она, – я надеюсь, что мы встретим его на пикнике! Эта тема поинтереснее, чем традиционный вопрос «Прекрасная погода, не правда ли?». За последние несколько минут мне пришлось отвечать на него раз десять.

– Да, – согласился Артур, – это настоящее бедствие, причиняемое светскими условностями. Люди не могут просто наслаждаться хорошей погодой, им необходимо удостовериться, что она в самом деле хороша. (То ли он не понял намека Леди Мюриэл, то ли, наоборот, понял слишком ясно). И почему любая светская беседа превращается в катехизис из двух повторяющихся реплик!

– Не говорите! – воскликнул Граф. – Хотя бывает и хуже. Например, когда вам приходится беседовать с художниками об их картинах. Однажды я попал в безвыходное положение: мне пришлось несколько часов слушать одного нахрапистого молодого живописца. Я пробовал спорить с ним, он настаивал на своем, и беседа стала мучительно долгой. Наконец, я понял, что для спасения мне нужно согласиться со всеми его критическими воззрениями на искусство. Я согласился, и он тотчас же отпустил меня.

– Это были, конечно, нигилистические воззрения? – предположил Артур.

– Почему «конечно»? – удивился Граф.

– А вы видели, чтобы нахрапистый молодой живописец не был нигилистом? – объяснил Артур. – Он больше всего боится показаться дураком, похвалив что-нибудь невпопад, и отрицает всё, – кроме себя, разумеется. Если вы рискнули что-то похвались, ваша репутация повисает на тонкой нити. Допустим, вы видите квадрат и говорите: он нарисован превосходно. Ваши друзья, то есть оппоненты, отвечают на это ироническими взглядами, от которых вас бросает в жар. Нет, тому, кто хочет прослыть критиком, особенно проницательным критиком, следует превращать утверждение в вопрос. Говорите то же самое, но с другой интонацией: ОН нарисован превосходно? Или: он нарисован ПРЕВОСХОДНО? И уж совсем на худой конец: он НАРИСОВАН превосходно? Только тогда ваше мнение будут уважать. Впрочем, будет ли оно вашим мнением?

За этой приятной беседой мы незаметно доехали до изысканных развалин старинного замка на фоне живописного пейзажа, где остальные приглашенные на пикник созерцали руины или создавали натюрморты из привезенной провизии.

Наконец, почтенное собрание приготовилось подвергнуть критическому анализу эти натюрморты, как вдруг грянул властный Глас, который пленил всех, а лучше сказать – захватил, причем врасплох. Мгновенно воцарилась тишина, и стало ясно, что все праздные разговоры прекратились и мы обречены выслушать лекцию, которая, скорее всего, никогда не кончится.

Докладчик был плотного сложения с лицом плоским и круглым, как географическая карта одного из полушарий. Северный полюс обозначался макушкой со скудной карликовой растительностью, запад и восток – волосами-джунглями пегих бакенбард, а юг – жестким кустарником бороды. Его лицо, таким образом, выглядело ощетинившимся, но больше я не мог бы указать никаких примет – словно рисовальщик одним движением карандаша бросил на бумагу этот абрис, не прорисовав прочих черт.

Каждую свою фразу он сопровождал подобием улыбки. Но это была странная улыбка, словно кто-то ее кидал на поверхность его лица, и на ней возникало колыхание.

– Вы видите? – начинал этот Ирод каждую фразу, хотя собравшееся общество не было обществом слепых. – Вы видите эту покосившуюся арку, она выделяется на фоне безоблачного неба. Обратите внимание, как удачно найден угол наклона вправо. Еще несколько градусов – и вся экспрессия пропала бы!

– Нет, вы подумайте, – пробормотал Артур, обращаясь к Леди Мюриэл. – Какой гениальный архитектор: так точно вычислил угол наклона арки через сто лет после ее разрушения.

– Развалины замков представляют очевидный пример превращения полезного в прекрасное, – ответила она цитатой из Спенсера.

– Вы видите силуэты деревьев на склоне холма? – и оратор указал на них таким жестом, будто сам их нарисовал и они ожили. – Туман, поднимающийся от реки, заполняет точно те самые участки, которые для большего эффекта следует взять как можно менее отчетливо. Тона должны быть приглушенными. Что хорошего, когда пейзаж кричит? – взвизгнул он. – Это вульгарно!

После фразы «Это вульгарно!» докладчик выразительно посмотрел на меня и красноречиво замолчал. Я счел себя обязанным ответить и пролепетал, что, на мой взгляд любителя, все-таки лучше, если предмет можно рассмотреть.

– О, да! – злобно заявил он. – С точки зрения любителя, это однозначно лучше. Но вы не любитель. Вы даже не дилетант. Вы – профан, не имеющий представления о Воображении. Грубый натуральный мир – это одно, а высоты Воображения – уже другое. Как утверждает незабвенный… латинский автор… Э-э-э…

– Ars est celare Naturam, – мгновенно откликнулся Артур.

– Именно, благодарю вас, – облегченно вздохнул докладчик. – Именно, Ars est celare Naturam. Но я хотел сказать…

И, нахмурившись, он начал вспоминать, что хотел сказать: то ли искусство раскрывает натуру, то ли скрывает. Но этой паузы оказалось достаточно, чтобы он не мог сказать уже ничего. Эстафету вырвал другой голос.

– Какие очаровательные старинные руины! – кричала юная леди в очках – воплощенный Поток Сознания. – И какие выразительные блики на листьях деревьев! Вы не находите, что от этого невозможно не остаться неравнодушным. Не так ли? – и она вонзила взгляд поверх очков в Леди Мюриэл.

Леди Мюриэл, запутавшись в этих отрицаниях, бросила на меня взгляд, но, не дождавшись помощи, солидно ответила:

– Да?

– И разве не может не вызывать недоумения тот факт, – продолжала юная, но ученая леди, – что банальное воздействие некоторых участков заурядного светового спектра на обыкновенную сетчатку вульгарного глазного яблока дает нам отнюдь не тривиальное удовольствие?