– Простите, мисс, – вежливо спросил молодой врач. – Вы изучали анатомию?

– О, анатомия! – воскликнула она с воодушевлением. – Разве это не прелестная наука, полная самых изящных удовольствий?

Артур едва заметно улыбнулся:

– Возможно, нетривиальность вашего удовольствия возрастет, если уточнить, что изображение на сетчатке всегда оказывается перевернутым?

– Да, – согласилась леди, – это нельзя назвать тривиальным. Однако почему тогда мы не видим весь мир вверх тормашками?

– А вы не слыхали о том, что в мозгу изображения переворачиваются снова?

– Серьезно? – удивилась леди. – Какой забавный феномен! Но как это можно доказать?

– Итак, – докторальнее десяти докторов начал Артур, – то, что мы называем vertex, то есть, попросту говоря, макушка… – это вопрос терминологии…

Собрание пришло в восторг.

– О, как это верно, – воскликнул один из присутствующих, – проблема исключительно в терминологии. Хотелось бы только спросить почтенного Анатомического Лектора, почему он раньше не изложил нам эту изысканную теорию насчет языка?

– А я хотел бы знать, – прошептал мне Артур, – что он подразумевает под языком, особенно в анатомическом аспекте.

В это время Леди Мюриэл подала нам знак, и мы стали потихоньку продвигаться от живописных руин поближе к импровизированным натюрмортам, чтобы обсудить предметы более уместные, а главное – более приятные. Мы обслуживали себя сами, потому что пикник с официантами был бы настоящей дикостью. Варварство наших дней соединяет две хорошие вещи таким образом, что обе они превращаются в неудобства и ни одна – в удовольствие. Мы подождали, пока Леди Мюриэл устроится поудобнее, затем присоединились к ней. Я взял ломоть чего-то твердого, налил в бокал какую-то жидкость и примостился рядом с Леди Мюриэл.

Местечко, видимо, было придержано для Артура, но у него начался внезапный приступ застенчивости, и он принялся откровенно ухаживать за юной леди в очках, извергавшей – не за столом будь сказано – устрашающие сентенции наподобие: «Человек – это комплекс ощущений!», «Познание осуществимо лишь посредством трансцендентальных эманаций подсознания!» и тому подобное. Артур переносил это с бесстрастием античного стоика, но не все присутствующие были на это способны. Они бросали на юную леди озабоченные взгляды, и я подумал, что пора бы поговорить о чем-нибудь, не столь метафизическом. О чем? Разумеется, о погоде!

– В детстве, – начал я, – мы с братьями очень любил пикники, но погода не всегда позволяла. И тогда мы придумали один остроумный выход: расстилали под столом коврик, садились вокруг и наслаждались, делая вид, как будто обедаем. И в чем состояло наслаждение, как вы думаете? Именно в неудобстве. Это было еще неудобнее, чем обед на природе.

– Это можно понять, – откликнулась Леди Мюриэл, – потому что для благовоспитанного ребенка нет ничего приятнее, чем нарушение правил. Он может полюбить даже греческую грамматику – если будет зубрить ее, стоя на голове. А пикники на ковре даже делают экономию, поскольку вашему повару не нужно будет ничего готовить. Вы будете сыты уже одними неудобствами. Только одно из них кажется мне чрезмерным.

– Дождь? – спросил я.

– Нет, – ответила она. – Живые существа, которые могут забраться в корзины с едой. Я, например, не переношу пауков. Но мой отец не сочувствует со мной. Ты что-то хочешь сказать? – обратилась она к нему, поскольку Граф, уловив, что речь идет о нем, насторожился…

– Ничего особенного, – ответил он приятным баритоном. – Просто у каждого свой пунктик.

– А вот вы не угадаете, какой пунктик у него, – залилась серебристым смехом Леди Мюриэл.

Я согласился, что, скорее всего, не угадаю.

– Отец не любит змей! – громким шепотом сообщила она. – У него даже чувство отвращения какое-то рациональное. Вообразите, что можно не любить таких милых, ласковых, обольстительных, нежных тварей!

– Не любить змей! – возопил я. – О, возможно ли это?

– Но он не любит! – воскликнула она с неподражаемой интонацией. – И ведь не боится, а все-таки не любит. Говорит, что они скользкие. Ну, разве это не поразительно?

О да! Я был поражен – и даже больше, чем она могла себе представить. Ее слова прозвучали странным эхом признания, услышанного мной от маленького лесного эльфа. И мне стоило известного усилия собраться и спросить как ни в чем не бывало:

– Ну что мы все о змеях да о змеях! Кстати, вы не желаете нам спеть что-нибудь, Леди Мюриэл? Я знаю, что вы обворожительно поете безо всякого аккомпанемента.

– Да, – ответила она. – Только боюсь, что эти песни слишком сентиментальны. Когда я их пою, все кругом рыдают. Вы к этому готовы?

Я не совсем понял, к чему следует быть готовым: к рыданиям других или к своим собственным, и ответил неопределенно:

– Весьма, весьма.

Леди Мюриэл была не из тех вокалисток, которые ссылаются на то, что они «не в голосе», и начинают петь не раньше, чем получат письменное прошение, сопровождаемое тремя или четырьмя устными мольбами. Она запела:

Три Барсука на валуне,

Как будто на престоле,

У моря сидя при луне,

Ужасный вздор мололи.

А их в норе у мшистых скал,

Старик отец всё ждал и ждал.

К замшелым шхерам занесло

Трех Шпрот из дальней дали

Они, вздыхая тяжело,

У берега сновали,

Вперяясь взором в толщу вод,

А что искали – кто поймет?

Их мать тревожится: а вдруг

Они попались в сети?

И вторит ей отец Барсук:

– Куда ж вы делись, дети?

Отдам – вернитесь лишь домой –

Вам все игрушки до одной.

– Меня и слушать не хотят! –

Посетовала Шпрота.

Барсук: – Моих строптивых чад

Домой не тянет что-то.

И, изнывая от тоски,

Страдали вместе старики.

Здесь Бруно вдруг прервал ее и сказал:

– А Шпроты исполнили арию Гурмана: они, бедные, изголодались. Это поется в другой тональности.

И запел:

В какое бы общество я ни пришел,

Пускай там от кушаний ломится стол,

Я не привередливое существо

Мне яства простые милее всего.

О, как я люблю положить на язык

Плумбировый пудинг и джем «Феерик»!

А если я буду в чужой стороне,

Поклясться могу: не захочется мне

Каких-нибудь там экзотических блюд,

А лучше к обеду пускай подадут

Те яства, к которым я с детства привык:

Плумбировый пудинг и джем «Феерик».

Сильви разместилась на маленьком грибе, растущем перед маргариткой. Она перебирала лепестки цветка, словно клавиши органчика, и при этом слышалась негромкая чарующая музыка, такая же детская, как сам исполнитель. Бруно уловил тональность и сказал:

– А теперь можешь не играть, Сильви. Дальше я спою без музыки. У меня это получится даже звонче – как настоящая капель. Это называется петь о капели.

– Это называется: петь а-капелла, – сказала Сильви. Она лукаво посмотрела на меня и отодвинулась от органчика.

Но Барсуки не любят Шпрот –

Я тайны не открою –

Зверям водиться не идет

Со всякой мелюзгою.

Хотели разве что чуть-чуть

За хвостики их ущипнуть.

Во время пения Бруно пальцами обозначил в воздухе какие-то знаки в нужном месте. Ведь в устной речи нет знаков препинания – а между прочим, напрасно. Есть, конечно, интонация, но, по-моему, она не слишком помогает. Допустим, некто говорит приятельнице: «Вы сегодня лучше выглядите», а приятельница еще размышляет, что это – комплимент или вопрос. Но стоит нам изобразить вопросительный знак пальцем в воздухе, нас поймут незамедлительно!

И старший молвил: – Дело швах!

Малютки просят каши.