В графском саду мы встретили Эрика. Он подробно рассказал о состоянии больного, который все еще лежал в постели, под присмотром Леди Мюриэл.

– Вы пойдете с нами в церковь? – спросил я.

– Благодарю, нет, – вежливо ответил он. – Я не люблю… поучений. Церковь – превосходное учреждение, особенно для бедняков. Конечно, в армии мне приходится идти туда со своими людьми, это обязанность командира. Но здесь я частное лицо, никому не известное, так что местные жители, надеюсь, меня простят. Проповеди, особенно в провинциальных церквях, наводят на меня уныние, а это грех.

Артур был тих, пока мы не отошли на достаточное расстояние. Тогда он сказал почти неслышно:

– Где двое или трое собрались вместе во имя Мое, там и Я среди них.

– Да, – согласился я, – без сомнения, именно этого принципа придерживается почти каждый прихожанин.

– И когда он идет в церковь, – предположил Артур, – то, наверное, повторяет слова: верую в апостольскую церковь.

Мы с ним мыслили синхронно, оттого беседа наша выходила слишком лаконичной.

Показалась церквушка, в которую тянулся поток прихожан – главным образом рыбаков с их семьями.

О самой церковной службе иной современный эстет (особенно религиозный эстет) назвал бы ее слишком простой и архаичной, но для меня, лондонца, не искушенного в модернизациях, здесь было немало приятных впечатлений.

Не было никакой театральности, ложной значительности, мертвенности и скуки. И когда мы вышли из церкви, мне хотелось повторить слова Иакова: «Бог пребывает в месте сем. И это дом Бога, и это – врата небес».

– Да, – сказал, Артур, как бы в ответ моим мыслям, – службы «высокой церкви» скоро обращаются в чистую формалистику. Люди расценивают их как представления. И это плохо, особенно для детей.

Когда мы, возвращаясь, проходили мимо Эшли-Холла, то увидели Графа и Леди Мюриэл в саду (Эрик ушел на прогулку).

Мы присоединились к ним, и вскоре заговорили о только что выслушанной проповеди об эгоизме.

– Как изменились наши проповедники, – заметил Артур, – с тех пор как Вильям Пэйли дал крайне эгоистичное определение добродетели: делать добро человечеству, повинуясь воле Божьей и ради постоянного чувства счастья.

Леди Мюриэл посмотрела на него с интересом, но, по-видимому, она интуитивно угадала то, что я понял после многих лет общения с Артуром: чтобы постичь его самые глубокие мысли, нужно не спрашивать, не возражать, а просто дать ему выговориться.

– В то время, – продолжал он, – мощные приливы и отливы эгоизма проходили по плоскости человеческой мысли. Правда и Неправда так или иначе были конвертированы в Выгоду и Убыток, и Религия стала своего рода коммерческой сделкой. Так что мы можем быть благодарны проповедникам за то, что они все-таки пытаются привить нам благородное представление о жизни.

– Но разве не в Библии содержится точка зрения, о которой вы говорите? – рискнул спросить я.

– Не во всей Библии, – сказал Артур, – но в Ветхом Завете – без сомнения. Там награда или наказание – главные побудительные мотивы любого действия. Это годится для детей, а древние израильтяне – сущие дети. Поначалу и мы воспитываем своих детей так же, но мы как можно скорее начинаем обращаться к их врожденному чувству хорошего и плохого. А когда эта стадия благополучно оказывается пройденной, мы говорим о высшем побуждении к действию – о стремлении подражать Совершенному Добру. «Отче наш», по крайней мере, выражает именно это стремление.

Мы помолчали некоторое время, затем Артур продолжил:

– А теперь вспомните современные гимны, проповеди и подумайте, насколько повредил им человеческий эгоизм. Все они об одном: творите добро – и вам воздастся тысячекратно. Как вам нравится эта моральная бухгалтерия? Как будто не существует любви, самопожертвования, великодушия! А рассуждения о первородном грехе! – продолжал он с нарастающей горечью. – Вы можете представить более веский аргумент в пользу изначальной безгрешности человека, нежели то, что, несмотря на столь явный коммерческий подход к религии, мы при этом еще сохраняем веру в Бога?

– Неужели всё зашло так далеко? – задумчиво сказала Леди Мюриэл. – Разве оппоненты данной точки зрения не могут победить в дискуссиях?

– Главное – не доводить дискуссии до конфронтации, – ответил Артур. – Тем более, что проповедники сами не идеальны. Мы ставим человека за кафедру и говорим: учите нас добру; в течение получаса мы не перебьем вас ни единым звуком, мы – ваши. Но что он дает нам в ответ? Поток банальностей, которые, будь они произнесены во время застольной беседы, вызвали бы у присутствующих недоумение: за кого нас принимают?

Возвращение Эрика с прогулки побудило Артура дать отдохнуть фонтану своего красноречия. Мы из вежливости задержались еще на несколько минут, поговорили о разных пустяках и откланялись. Леди Мюриэл любезно проводила нас до ворот.

– Вы дали мне пищу для серьезных размышлений, – сказала она очень искренне и протянула на прощание руку Артуру. – Я так вам благодарна!

Его лицо порозовело от удовольствия.

Во вторник я отправился в Эшли-Холл (Артур ушел с головой в свои книги, но мы условились, что вечером мы встретимся с ним у Графа). По дороге я завернул на станцию. Как раз пришел полуденный поезд, и я некоторое время удовлетворял свое праздное любопытство, разглядывая пассажиров. Когда опустел поезд, а затем и платформа, я подумал, что нужно идти, если я хочу попасть в Эш-ли-Холл к пяти.

Находясь у края платформы, возле деревянной лестницы, ведущей наверх, к дороге, я заметил двух пассажиров, вероятно прибывших поездом, но почему-то ускользнувших из поля моего зрения (что довольно странно, ибо пассажиров было немного). Это были молодая женщина и маленькая девочка, вероятно, бонна с воспитанницей – это было видно не только по церемонному поведению старшей, но и по платью девочки – более роскошному, чем у ее спутницы. 

Лицо у девочки было холеное, но изможденное и печальное. На нем как будто была нанесена повесть – я словно читал ее – о болезни и страдании, мужественно переносимых. Видно было, что восхождение дается девочке с трудом. Она была хромоножка, но старалась это скрыть.

Я подошел к ним и спросил девочку:

– Позволите помочь вам, дорогая?

Дама настороженно посмотрела на меня, а девочка улыбнулась и ответила:

– Да, благодарю вас, сэр.

Я подхватил ее на руки и с большой осторожностью понес ее вверх. Девочка доверчиво обхватила мою шею ручонками. Она была очень легка – почти невесома, как солнечный лучик. Мы уже поднялись, но каменистая дорога была бы тяжела для больной девочки, и я решил нести ее дальше.

– Вы что-то слишком затрудняете себя, сэр, – сказала гувернантка.

– Что вы, это совсем не трудно, – возразил я. – Идемте.

Возражений больше не последовало. Но тут появилось новое действующее лицо – босой и оборванный мальчишка. В одной руке он почему-то держал старый – и, видимо, сломанный, пульверизатор.

– Подайте пень, – скорее потребовал, чем попросил, ухмыляясь, малолетний башибузук.

– Не давайте ему пенни! – воскликнула маленькая леди у меня на руках.

Тон этих слова был, однако, не столь суровым, как можно было ожидать.

– Это просто бездельник! – и она нежно рассмеялась, и, что еще удивительнее, рассмеялся маленький разбойник.

Затем он брызнул какой-то жидкостью из пульверизатора, в воздухе образовалось облачко, а когда оно рассеялось, у мальчишки в руке оказался довольно милый букет незнакомых мне цветов.

– Купите цветочки, мистер-сэр! – заявил мальчишка. – Всего пень.

Он пытался растягивать слова, чтобы выходило жалостнее, как у профессионального нищего, но такая манера плохо ему давалась.

– Не покупайте это! – слова юной леди прозвучали как приказ Ее Величества. Но смотрела она не презрительно, а скорее с интересом.

Я рискнул не выполнить приказ – уж слишком хороши были цветы. Я дал ребенку пенни, он засунул монетку в рот, словно в копилку.