И враг не заставил себя ждать. Батарея открыла огонь по переправе. Пенистые столбы грязной воды поднялись вверх, вздыбленные фугасными взрывами.

Труд воодушевляет человека. Но работать для видимости — строить мост, которым никто никогда не воспользуется, сколачивать хилую тень моста — и впрямь тошно.

И стал подмечать Березко, что сам он дольше, чем нужно, задерживается на берегу, а его бойцы все неохотнее ступают на шаткий настил. Он увидел, как Неговора, пугливо присев при взрыве снаряда, обронил в воду свой топор, а Нещеретный не глядя тюкал топором и портил хороший горбыль. А тут еще немцы, пристрелявшись, стали так бить по хлипкой переправе, что мокрые щепы разлетались, как перья. И вознегодовал Григорий Березко на себя, на ребят и на все на свете. Размахнувшись, он всадил изо всей силы топор в дерево и, вытянув руки по швам, приказал:

— Бойцы, смирно! — Потом медленно и раздельно произнес: — Здесь я командующий. Понятно? Фальшивый мост отменяю. Будем строить настоящий. А если по нему ездить не будут, это не важно. Пускай для гордости стоит,

Будто нашли бойцы что–то очень дорогое, что считалось утерянным. Словно переменились они после этих слов. Давно ли еще сутулились, вжимали головы в плечи, и глаза их были скучные–скучные! Забыв об опасности, о страхе смерти, они начали сноровисто и уверенно укладывать толстые бревна тесными рядами, вязали железными скрепами накрепко, и уж никто из них не кланялся снарядам.

Обхватив многопудовую бабу могучими ручищами, налившись с натуги до синевы, Березко сипло выкрикивал:

— А ну еще раз, чтоб знали про нас!

Свая с каждым ударом все глубже и глубже уходила в грунт.

Когда снаряды, падая на переправу, дробили бревно, разрывали стяжи, люди еще злее, еще азартнее воздвигали новые пролеты. Они вступили в единоборство с батареей врага. И ярость огня не могла пересилить трудовой удали мастерового человека.

Немцы сосредоточили на переправе весь свой огонь. Но они не могли преодолеть упорства русских людей. И тогда к переправе была брошена группа фашистских автоматчиков.

Соорудив баррикаду из бревен, Григорий Березко вместе со своими бойцами защищал свой труд, свою переправу. И когда вышли все патроны, саперы бросились на врага с топорами в руках…

В назначенное время наши танки пошли в атаку. Внезапно навстречу им поднялся ползущий по земле человек и, подняв окровавленные руки, закричал:

— Товарищи! Пожалуйте и на нашу переправу! Она настоящая, на рамах, вам двумя эшелонами переправляться проворнее будет.

Это был молодой сапер Петр Неговора.

И тогда часть танковой колонны, развернувшись, покатилась в сторону фальшивой переправы.

Когда тяжелые машины мчались по новому мосту, ни одна свая его не дрогнула, ни один настил не прогнулся.

Из щелей, из окопов к освобожденным селам стекались колхозники. И, еще не выкопав своего скарба из земли, прихватив косы, они уходили в поле убирать тяжелую пшеницу.

Над черной рекой, усыпанной звездами, стоял высокий прочный, новый мост. Люди, у которых фашисты сожгли жилища, приходили любоваться этим мостом. Многие пытались узнать имя мастера, чтоб потом пригласить его к себе срубить новую пятистенную избу с кружевными наличниками, узор которых могли повторить только самые искусные рукодельницы,

1941

Он держался с необыкновенным достоинством, этот рыжеватый худенький паренек с темными от пыли босыми ногами. Даже веснушки на его лице приобрели какой–то воинственный медный оттенок, когда он отдавал пионерский салют командиру.

Отрекомендовался он внушительно и лаконично:

— Алексей Андреич. — Потом, значительно кашлянув, добавил тише: — Занимаемся переправой.

В командирском шалаше, за чаем и жареной картошкой, он стал более снисходительным и разговорился.

Вот уже одиннадцать дней, как он, Алексей, житель поселка Н., стал командиром ребячьей команды и заведующим переправой.

Их восемь человек. Самому старшему четырнадцать лет, самому младшему — девять. У них имеется самодельный плот. На нем уже переправили трех раненых бойцов.

Палочкой он пробовал начертить вражеские расположения в лесу. А когда командир спросил, какие у врага огневые силы, Алексей вынул из кармана горсть черных и белых камешков и разложил их. Белые камешки означали пулеметы, черные — пушки. Количество броневиков было обозначено узелками на веревочке.

— А мать и отец у тебя есть? — спросил командир.

Алексей обидчиво, надулся, потом гордо сказал:

— Я вас про ваши семейные дела не спрашиваю. Я к вам для дела пришел. Винтовки вам хорошие надо?

— Пригодятся, — согласился командир.

Алексей встал и строго сказал:

— Пришлите вечером к переправе бойцов.

Вечером на указанном месте бойцы нашли восемь мокрых винтовок.

На следующий день, утром, Алексей явился к командиру еще более надменный и важный. Нетерпеливо выслушав слова благодарности, он сказал пренебрежительно:

— Винтовки у гадов таскать, когда они пьяные, всякий может. Вот пушку притащить — это интересно.

— А разве можно? — полюбопытствовал командир.

— Если с умом взяться.

И тут паренек не выдержал своей роли невозмутимого заведующего переправой. Жестикулируя, размахивая руками, он изобразил, как фашисты пытались вытащить увязшую в тине пушку, как офицер хлестал солдат плетью.

Ночью ребята на своем плоту переправили семь бойцов на тот берег. И на рассвете покрытая илом 45‑миллиметровая пушка и 82‑миллиметровый миномет находились уже в нашем расположении.

Ребята, уморившись за ночь, спали в шалаше командира.

Части нужно было уходить на новые позиции. Командир бродил возле шалаша, не решаясь будить ребят. Наконец, он решился. Дотронувшись до плеча Алексея, тихо сказал:

— Алеша, я с тобой проститься хочу. Уходим мы. Что тебе на память оставить?

Алексей улыбнулся и, осмотрев командира с ног до головы, остановил жадный взгляд на нагане.

Командир молча отстегнул револьвер и подал мальчику. Алеша взял наган в руки; лицо его сияло. Он умело вынул из барабана патроны, пощелкал курком, но потом, вздохнув печально и протяжно, протянул револьвер командиру:

— Возьмите. Мне нельзя его при себе иметь. Фашисты обыщут и догадаются, что я разведчик. Тогда и других ребят найдут и расстреляют.

И он вернул наган командиру.

Они молча попрощались, крепко пожав друг другу руки.

Командир долго еще оглядывался на зеленый шалаш, где сладко спали его разведчики и их глава — заведующий переправой.

1941

В декабре 1941 года я был направлен на южный участок Западного фронта, в 1‑й гвардейский кавалерийский корпус.

Оккупанты отступали по дорогам.

Кавалеристы волокли по целине орудия, поставленные на сани.

Они шли без обозов, к седлам были приторочены только тюки с прессованным сеном и ящики со снарядами.

На марше мне как корреспонденту фронтовой газеты было предоставлено почетное место в санях, на которых стояло орудие.

В те дни стояла жестокая стужа. Мы двигались в полной тишине, и только раздирающий кашель простуженных коней нарушал ее.

Рядом со мной на санях лежал раненый боец Алексей Кедров. Ему переломило ногу колесом орудия.

Он почему–то невзлюбил меня с самого начала нашего знакомства.

— Ты корреспондент? — спросил он меня. И когда услышал ответ, едко заметил: — Значит, про геройство факты собираешь? А сам все время руки в карманах держишь. Поморозить боишься, что ли?

— Мне сейчас писать нечего.

— То есть как это нечего? — возмутился Кедров. И вдруг пронзительно крикнул ездовому: — А ну, Микельшин, расстегнись!

— Это зачем? — спросил Микельшин, медленно, с трудом выговаривая каждое слово; видно было, что он смертельно продрог.

— Расстегнись, тебе говорят!

— А ну тебя, не вяжись, — равнодушно сказал Микельшин и еще больше съежился.