По ноздреватым, стертым ступеням сбежал вниз. Пляж, как летом, был устлан купальщиками. С трудом нашел свободное место под выступом ракушечника, нависшим над узкой полосой каменистого пляжа. Суров бегло взглянул на старика с загорелой до черноты лысиной и седыми усами, лежавшего кверху лицом, разделся и бросился в воду.

Купался долго, до озноба. Вода была обжигающе холодной — осенняя. Когда вышел на берег, зуб на зуб не попадал, тело покрылось гусиной кожей.

Старик сосед встретил рассерженно:

— Я, молодой человек, к вам за сторожа нанимался, или что? Хорошенькое дело, бросил одежду и пошел себе. Безобразие! Где вас воспитывают?..

— Извините. — Суров принялся растираться.

— Вот-вот. Сначала они купаются, пока верба не вырастет в одном месте, потом хватают воспаление легких… Хорошенькое дело. — На секунду умолк, отвинтил колпачок термоса, налил чаю: — Пейте.

Суров отказался. Ему уже стало тепло.

— Конечно, чай они не пьют. Зачем молодым людям чай? Они пьют коньяк, они себе хлещут вино, — бормотал старик. — А вино, молодой человек, я бы сам выпил на шармак… или, как говорят воспитанные люди, на дармовщину. Или как?

Забавный старик. Суров прошел к ближайшему ларьку, купил бутылку вина.

Старик для приличия стал отказываться:

— Вы что, молодой человек! Я же пошутил… Надо понимать шутку. Говоря, он тем временем опять отвинчивал от термоса колпачок. — Иди знай, что встречу воспитанного человека. И где? На пляже! Расскажу моей старухе, так она не поверит, опять скажет: «Старый брехун, кому ты заливаешь!» Ну, как говорил тот, дай бы не последняя.

Старик выпил, плотоядно взглянул на бутылку. Суров ему подлил, и тот, смакуя, прихлебывал, шевеля седыми усами и от удовольствия жмуря глаза.

— «Красный камень» — это же напиток богов, чтоб вы таки были живой и здоровый… и я с вами вместе. Почему сами не пьете?

— Успею. — Суров глядел на гряду ракушечных скал.

Он их вспомнил и не поверил: те самые, где первый раз встретился с Верой. Скалы уступом шагнули в море, и теперь меж камней, по пояс в воде, мальчишки удили бычков.

«Неужели десять лет пробежало?» — удивлялся Суров. Все, как раньше: скалы, камни в зеленых бородах водорослей, мальчишки…

— Посмотрите на этих байстрюков, хорошо посмотрите, — сказал старик, приглашая Сурова к разговору. — Им сам черт не брат, и милиция — не пугает. Думаете, их холера возьмет от холодной воды? Как бы не так. Даже не чихнут, извините за выражение.

Суров не слушал — вспомнил то давнее, Веру, все, что прошло, и его неудержно потянуло к ней.

— Уже уходите? — удивился старик. — Тут же еще полбутылки вина.

— Справитесь, — усмехнулся Суров.

— Что поделаешь, — притворно вздохнул старик. — Молодые всегда спешат. И куда, спрашивается? Это нам надо спешить.

С подарком для сына и купленными гвоздиками Суров шел к Вере. Он никогда не дарил ей цветов, и эти, первые в его жизни, обернутые куском целлофана, держал на отлете, с неуклюжестью провинциала, смущаясь и привлекая к себе внимание встречных.

Еще не зажигали огней, и город в предвечерних сумерках выглядел чуточку чопорным, несмотря на массу гуляющих, шум и гул, наполняющие улицы. Волнение, охватившее Сурова на пляже, не улеглось до сих пор. Торопился, как десять лет назад, жадно приглядываясь к домам, улицам, прохожим. Все было как тогда, все, без изменений, оставалось прежним, если не считать новых домов. Как и тогда, стены хранили дневное тепло, в двориках, греясь у стен, сидели старухи на низких скамеечках, и так же пахло жареными бычками, и так же шумно играла детвора, и дикий виноград закрывал веранды и окна.

Подробности эти входили в сознание Сурова чисто автоматически, потому что экзотика ему всегда была если не безразлична, то, во всяком случае, не вызывала сильных эмоций. Знакомые подробности воспринимались в связи с Верой и через расстояние в десять лет.

Когда он вышел на Старо-Портофранковскую, на улицах зажглось электричество, стало светло. Суров зашел в гастроном, взял бутылку шампанского. За углом следующего квартала, вторым, стоял Верин дом, двухэтажный, старой постройки, из камня-ракушечника. Замедлив шаг, Суров зажал между колен коробку с подарками, поправил съехавший набок галстук и решительно двинулся к воротам.

Звонок, как и десять лет назад, не работал. Суров стоял под дверью, не решаясь стучать. Та же темно-коричневая в глубоких трещинах краска лежала неровным слоем на толстой, с резными наличниками, дубовой двери, и все та же медная ручка с головкой хищной птицы тускло поблескивала в полутьме коридора. Но что-то новое и волнующее вошло в Сурова, и он еще долго стоял, пока отважился осторожно потревожить хозяев.

Открыл Константин Петрович, заметно сдавший, седой, с лицом, иссеченным морщинами. Зятя он не сразу узнал:

— Вы к кому?

— Константин Петрович, это я…

— Юра?.. Не может быть… Юрочка… Ах ты, боже мой! — Тесть смешался, по-стариковски неловко стал суетиться: — Проходи, Юрочка… Понимаешь, гость у нас, ну… в общем учились с Верочкой… Вещи сюда положи… Дай чемодан.

Сослепу принял пакет с Мишкиными подарками за чемодан и все бестолково топтался в прихожей, пока Юрий не догадался сам открыть дверь в комнату. На одно короткое мгновение он смутился, увидев Веру, Мишку и молодого, наверное одних с Верой лет, человека в расстегнутой рубашке с закатанными до локтей рукавами.

Молодой человек принялся надевать галстук. Вера, загоревшая дочерна и пополневшая, испуганно посмотрела на Юрия, и было заметно, что не знает, то ли броситься мужу на шею, то ли просто руку подать. Она была в легком цветастом сарафане с глубоким вырезом на груди.

Мишка ринулся к отцу, повис на нем:

— Папка!.. Папочка!..

Суров прижал к себе сына, а тот, целуя куда попало, счастливо твердил одно слово:

— Па-а-почка!.. Папочка!..

У Константина Петровича дрожали руки.

— Видишь… я говорил, — бормотал он, неведомо кому адресуя слова. Предупреждал, да-с.

— Успокойся, папа. Тебе нельзя волноваться.

— Да, разумеется, мне нельзя…

Вера пришла в себя, расцеловалась с Юрием, взяла у него цветы и поставила в вазу, к букету астр.

— Гвоздики!.. Как мило с твоей стороны, Юрочка. Мои любимые. Ты угадал.

В ее словах он почуял фальшивинку и сказал грубовато:

— На вокзале всучили.

Вера пропустила мимо ушей его бестактную фразу и, будто опомнившись, представила молодого человека:

— Мой однокашник по художественному, Валерий. Знакомься, Юра. — И поспешила добавить: — Валерий помог мне устроиться на работу, я писала тебе.

Оба холодно поклонились. Суров мимоходом отметил, что Валерий хоть и смущен, но чувствует себя здесь по-домашнему. И странно, не ощутил ревности, хотя Вера еще была его женой.

Мишка не отходил ни на шаг, весь лучился.

— Ты насовсем, папка? Правда, насовсем?

— Пока не надоем, сынуля. Пока на месяц. А дальше посмотрим… как ты себя будешь вести.

— Больше не дали? — спросила Вера, и Сурову почудилось, что жена с облегчением вздохнула.

— Я же сказал.

— Может, еще скажешь, что уже ужинал? — спросила Вера с иронией. — Мы как раз собирались за стол.

— Что ты! Оголодал как волк.

Вера будто повеселела:

— Тогда прошу всех к столу.

Суров открыл шампанское, разлил в бокалы.

— И мне, — потребовал Мишка.

Ему налили самую малость.

— За здоровье хозяйки. — Первый тост произнес Валерий.

Константин Петрович воспротивился:

— Сначала за гостя, за тебя, Юрочка! С приездом!

— Благодарю, Константин Петрович.

Валерий вспыхнул, оставил фужер, слегка пригубив. Вера выпила до дна, с незнакомой Сурову лихостью.

Ужинали в той самой комнате, где висел портрет деда. Беседовали о всяких пустяках. Вера расспрашивала о Холодах, интересовалась заставой, спросила, не привез ли он оставшиеся этюды, сказав, что хочет продолжить работу над полотном о границе, которое начала на заставе, а узнав, что не привез, тут же забыла о них.