Потом они мило шутили. Валерий рассказал какой-то смешной анекдот с кораблекрушением и людоедами. Все дружно и громко смеялись, но то неприятное, что возникло между ними вначале, продолжало стоять незримой преградой, и ни один из сидящих за чайным столом не знал, как преодолеть его или вовсе разрушить.

Суров делал вид, будто наслаждается домашним вишневым вареньем, усердно черпал его из блюдца и смаковал, не ощущая вкуса и запаха.

Вера комкала салфетку и с какой-то чужой, отсутствующей и незнакомой улыбкой на ярких губах украдкой смотрела на Сурова, словно выискивая на его лице что-то такое, чего раньше не знала.

Константин Петрович напомнил, что внуку пришло время ложиться, но Мишка заартачился, сказал, что пока папа не ляжет, он тоже не отправится спать.

— Можно, папочка?

— Поздно, Мишук. Я еще хочу погулять.

— Возьми с собой, ну, папа!

— Не упрямься, сын.

— Ну, папулечка!..

Он говорил «папа», «папочка», и у Сурова от этих часто повторяемых слов вздрагивало сердце и губы твердели. Чтобы не огорчать мальчика, пообещал назавтра прогулку к морю.

— И маму возьмем?

— Без мамы нельзя тебе. Обязательно с нею.

Помимо воли ответ прозвучал довольно двусмысленно, но мальчик отправился спать, а с ним вместе ушел Константин Петрович.

— Ты в самом деле хочешь гулять? — Вера сделала шаг к нему.

— Да, пройдусь, голова побаливает.

Оба они понимали, что насчет головы он соврал, но ни Суров, ни Вера не стали выяснять правду и отношения.

Суров лишь взглянул на Валерия и, ничего не сказав, вышел из дома.

Шел и думал, что не обманулся в предчувствиях: Вера — отрезанный ломоть, и это, сдавалось ему, стало ясным сейчас со всей очевидностью. Что ж, нет худа без добра, скрытое стало явным, теперь хотя бы не станешь теряться в догадках. Он и мысли не допускал, что в нем говорит обыкновенная ревность, протестует мужская гордость и даже себе он не хочет в этом признаться.

На Пролетарском бульваре было пустынно. Пахло морем и степью. Ветер дул со степи и приносил запах скошенного поля, горьковато-сладкий, как запах миндаля. Прогромыхал трамвай, и вновь воцарилась тишина. Суров подумал, что ему трудно будет провести месяц на юге и, вероятно, он не добудет до конца. Тишина и шумящие под ветром деревья напомнили о заставе и почему-то о сыне. Хорошо бы хоть завтра взять с собой Мишку и укатить назад.

«Как так — Мишку без Веры? Чепуху говоришь, дорогой товарищ Суров. Совершеннейшую чепуху мелешь и выдаешь ее за разумный выход из положения. Твоему сыну нужна мать, и никакая другая женщина, даже Люда, не сумеет ее заменить». От этих мыслей стало не по себе. Вспомнил Люду, и пришло запоздалое сожаление, что не зашел к ней — времени в Минске было достаточно.

И, будто в насмешку над ним, за спиной громко захохотали. Позади, из затененных ворот, вышла парочка: парень, длинный как жердь, и низенькая, по плечо ему, девушка. Смеясь, они пробежали мимо к остановке трамвая.

«Так и мы когда-то с Верой…» — подумал Суров и повернул обратно.

Прогулка в одиночестве и тишине не прошла бесследно — тишина рождала мысли, которые не приходили до сих пор ему в голову, — виновата ли Вера во всем?

Мишка поднял всех ни свет ни заря. Сборы были недолгими. На улице дул ветер, и было свежо. Вера заботливо поправила на Сурове ворот спортивной рубашки.

— Ты слишком легко одет, — сказала с тревогой. — Пойди пиджак накинь, мы обождем.

— Пошли, — он взял ее под руку.

Вера прижалась к нему плечом, ласковая, податливая. Сквозь тонкий спортивный костюм ощущал тепло ее тела, и ему стало хорошо на душе. Показалось невероятным, что кто-то другой мог вот так просто, не таясь людей, шагать, прижавшись к его жене, думать о самом интимном, мысленно ее обнимать.

По камням спустились вниз к тому месту, где выступ ракушечника защищал от ветра, расположились за ним, как за стеной, и Вера сразу захлопотала.

Над морем висела темная дымка, гнало волну, и грядами вспыхивали бурунчики, как белые кружева. Солнце поднялось мутное, без яркого блеска, плохо грело, как будто дымка не пропускала тепло. Пляж был пустынен. Лишь несколько смельчаков качались на волнах.

Пронзительно орали чайки, падая на волну и взметываясь в воздух с выхваченной добычей, в прибрежных скалах стоял неумолчный гул.

Суровым овладело желание искупаться. Пловец из него был не ахти какой, и Вера воспротивилась:

— Пожалуйста, не выдумывай. — Она повисла на нем с одной стороны, Мишка, обезьянничая, с другой.

Он их легко оторвал от себя, отбежал в сторону, мигом разделся, с разгона нырнул под волну — она накрыла его с головой, обожгла, выбросила наверх, снова накрыла, играючи, и с силой понесла мористей.

— Юра-а-а! — в ужасе закричала Вера.

«…а-а-а», — донеслось до него.

Очередной вал стремительно понес его к берегу, прямо на камни ракушечника с острыми как лезвия зазубринами, скрытыми под скользкой зеленью водорослей. Он успел подумать, что надо выгрести чуть левее, в неширокую расщелину между двух каменных круч, и тогда он избежит увечья. Сжало горло от чрезмерных усилий, хотел передохнуть и наглотался воды, рванулся в сторону, и тут его в третий раз накрыло волной, прижало…

Когда он, задохнувшийся, выбрался на берег, на Вере не было лица. Бросилась к нему бледная, окинула жадным взглядом.

— П-полотенце, — попросил, стуча зубами.

Вера его растирала, и слезы сползали у нее по щекам. Сурову было стыдно за мальчишеский свой поступок, ухарство ему едва не стоило жизни, а Вере доставило столько волнений!

— Ух ты, здорово! — восторгался Мишка. — Волна ка-ак даст, а ты р-раз. Это кроль, да, папа?

— Такой стиль называется дуроль, Мишук. Понял?

— Вот и нет, кроль, я знаю.

За завтраком забылось волнующее происшествие. К чаю Вера подала любимый Суровым яблочный пирог.

— Какой пышный! — воскликнул он, принимаясь его разрезать. — Чудо!

— Так уж и чудо, — закраснелась Вера. — Хочешь мне сделать приятное?

— Правда. И сейчас докажу. Хватайте, пока я весь не слопал. Пироги твой коронный номер, Веруня.

— Только ли пироги?

— А что еще?

— Хотя бы живопись.

— Из меня плохой ценитель.

— Прибедняешься. Если бы захотел… Ты всегда легкомысленно относился к моей работе. Вот если бы я всецело отдалась штопанью носков и приготовлению пирогов…

Суров отложил в сторону недоеденный кусок, посмотрел на нее.

— Странные рассуждения… Переменим пластинку. Все же у меня отпуск, и видимся впервые после долгой разлуки.

— Черт с ним, с пирогом, — рассмеялась Вера. — Что это я в самом деле! Ты согрелся? — спросила участливо и хотела набросить ему на плечи свою теплую кофту.

Он перехватил Верины руки, притянул ее к себе и с головой накрыл тою же кофтой.

— Домашний арест, — пошутил.

При желании она бы могла подняться, но, вероятно, ей было хорошо.

— Задушишь, — сказала глухо.

Снял с ее лица кофту и поцеловал в губы.

— Как не стыдно, — закричал Мишка. — Как не стыдно!

Вера поднялась, поправила волосы.

— Марш заниматься, лентяй.

Усадила сына за букварь, приказав читать вслух. Суров посмотрел на нее с удивлением.

— Он у нас уже ученик. — Вера поняла взгляд мужа. — Во вторую смену ходит. И я попросилась во вторую, у себя на работе.

Море по-прежнему волновалось, исчезла темная дымка, и грело солнце. Пляж заполнялся людьми. Суров и Вера разделись, подставили спины под солнечные лучи. Верино тело отливало бронзой, рядом с нею Суров проигрывал.

— О, мой бледнолицый северный брат! — дурашливо воскликнула Вера, хлопнув его по белой спине.

Суров положил ей руку на плечи. Вера молча смотрела ему в глаза, не снимая с плеч его руки, повернула к нему голову, наклонив ее низко-низко, что-то шепнула, что он не расслышал.

— Что ты сказала?

— Я тебя люблю, Суров, — сказала она. — И ты большой, бо-ольшой чудак, мой капитан. Нашел к кому ревновать, к Валерке! Он же мизинчика твоего не стоит, Суров. Посмотри мне в глаза, чего ты их прячешь?