Он посмотрел на нее со смущением и удивленно, словно открыл в ней неведомые раньше черты.

— С чего ты взяла, что прячу? У меня совесть перед тобой чиста.

— Хочешь сказать, что у меня не чиста? Ошибаешься, Юра. Если так думаешь, то ты последний болван. — Она горячечно зашептала: — Дурачок, мне, кроме тебя, никто не нужен, никто на всем белом свете. Валерке скажу, чтоб ноги его больше не было в нашем доме. Он просто хороший парень… Почему ты такой, Юрочка?.. Смотри, как люди живут здесь!.. А мы разве с тобой жили?

Суров хотел оборвать весь этот разговор, но она тесно прижалась к нему плечом.

За время разлуки что-то в Вере переменилось, и он не мог уловить — что. То ли стала женственнее, то ли немного кокетничала, искусно скрывая наигранность. Ее ласка ему туманила голову, он, не привыкший к таким откровениям, со всех сил сдерживал чувства и даже тихонько от нее отстранился, но так, чтобы не обидеть.

От Веры не ускользнуло его состояние:

— Не можешь простить мое бегство, да, Юра? И считаешь, что я, выйдя замуж за пограничника, должна нести свой крест до конца, так, Юра?

— Чего ты хочешь, Вера? — Он сел, поджав под себя ноги.

— Жить, а не прозябать в глуши.

— У тебя нет другой темы?

— С любовником можно говорить о всяких милых глупостях, дурачиться и дурачить его. А с мужем, пойми меня, пожалуйста, надо начистоту, откровенно.

— Сию минуту?

— Юра, не своди все к шутке. Это очень серьезно… Серьезнее, чем ты думаешь.

— Тогда тем более здесь не самое удобное место. У меня впереди еще тридцать суток отпуска, не считая времени на дорогу. Наговоримся, выясним отношения. И если ты сочтешь, что наши дороги должны разминуться, — изволь.

— Что? — Вера повернулась к нему, в ее широко раскрытых черных глазах застыло удивление. — Ты меня не любишь, Юра? — спросила шепотом.

— Выдумка.

— Когда любят, я думаю, такими словами не бросаются.

— Тебе кажется, если любишь, надо об этом орать на всех перекрестках, прыгать без парашюта с пятого этажа и по первому зову любимой бросаться очертя голову? Верочка, мы с тобою десять лет вместе. Тебя природа не обделила наблюдательностью — успела меня изучить, знаешь характер, натуру. У него сошлись брови над переносицей.

Вера знала: не к добру, однако не торопилась оборвать неприятный ему разговор.

— Ты считаешься только со своими желаниями, — сказала упрямо.

— С необходимостью.

— Не поправляй меня, знаю, что говорю.

— Я — военный человек и живу не там, где хочет жена, а где прикажут. Если ты этого не можешь понять, то я никогда не сумею тебя убедить в своей правоте.

Замолчал, потому что Мишка подошел к ним, изменившийся в лице, серьезный, с тою же, как у отца, едва заметной складочкой между бровями. Сурову он напомнил полузабытого Мишку-солдатика, жившего делами заставы.

— Ругаются, ругаются… — сказал он, сморщив нос, будто готовый заплакать.

Суров привлек его к себе:

— Ты что, Мишук, не в духе?

— Ты сам не в духе, — парировал Мишка. Обернулся к матери и сказал с укоризной: — Дедушка что говорил? А ну скажи, мама.

Вера вспыхнула до самых ушей, они у нее стали малиновыми:

— Учи уроки.

— Выучил… Дедушка миллион раз говорил, что…

— Миша! Сколько тебя учить, чтобы ты не вмешивался в разговор старших!.. Молчи, паршивец. — Вера шлепнула его по руке.

У Мишки от обиды исказилось лицо.

— Все равно скажу: деда велел ехать всем на границу. Деда, знаешь, как ругает маму… каждый день.

Суров приподнял Мишку со своих колен, поставил на ноги.

— Фискалить стыдно! — сказал строго. — Чтоб я от тебя такого не слышал больше. Никогда.

Солнце стало здорово припекать. Мишка, успокоившись, вскоре уснул. Суров подумал, что сын уснул не ко времени — пора им собираться в обратный путь, а там — в школу. Сказал об этом Вере.

— Пускай поспит полчасика. Успеем.

Почти каждый день они втроем уезжали на пляж. Суров успел загореть дочерна, выглядел отдохнувшим и часто ловил на себе любопытные взгляды купальщиц, влюбленный взор Веры. Ни он, ни Вера к разговору об увольнении больше не возвращались, между ними установился дух понимания. Вера окружала его неназойливой заботой, он старался платить ей внимательной лаской и делал это с удовольствием. Жена радовалась его маленьким подаркам, вроде флакона духов или заварного пирожного со стаканом фруктовой воды. Ровно в полдень Суров провожал семью до остановки трамвая, вечером возвращался с пляжа, занимался с Мишкой или играл с Константином Петровичем в шахматы, неизменно ему проигрывая. Часто все вместе ходили в кино, возвращаясь домой, пили чай с вареньем.

Рано утром Суров уезжал к морю. Миша еще спал, и его не будили. Вера с ним приезжала потом, после завтрака.

В доме установилась видимость покоя и счастья. Суров понимал, что она иллюзорна и непрочна, держится лишь потому, что и он и Вера обходят стороной острые углы, оставляя самое тяжелое на «потом». И оба понимали, что эта их недомолвленность когда-нибудь, в ближайшие несколько дней, заявит о себе во весь голос, и ни ему, ни ей не уйти от решения трудной для обоих задачи.

А пока шло как шло.

Безмятежно жилось одному Мишке. Окруженный вниманием, лаской, каждый день бывая у моря, он за последние две недели преобразился — редко хмурился, окреп. И все тянулся к отцу.

Однажды Суров надел военную форму, и Мишка попросил его пойти прогуляться.

— Похвастать перед мальчишками? — спросил Суров.

— Очень нужно, — пожал Мишка плечами. — У Витьки — папа капитан дальнего плавания, у Вовика — летчик, а Олюшкин папа — ударник коммунистического труда, его портрет висит на бульваре.

Суров не ожидал, что сын так ответит — как взрослый.

— Мало гулял сегодня?

— Нужно, — серьезно ответил Мишка.

— Деловой разговор?

— Угу.

Вышли на Старо-Портофранковскую. Горели уличные фонари. Мишка шагал, заложив руки за спину, копируя отца и стараясь идти с ним в ногу. Молчал. Суров ждал, не торопил, искоса поглядывал на сына, с тревогой чувствуя, что Мишка неспроста затеял прогулку. Улица была пустынна, редкие прохожие с любопытством поглядывали на молча шествующих офицера в пограничной форме и мальчика.

— Почему ты с нами не хочешь жить? — тихо, не поднимая глаз, спросил Мишка, остановясь у чугунной ограды какого-то дома.

Суров опешил. Мишка произнес очень страшные слова — в его устах они прозвучали именно страшно и обличительно. Сам вопрос был задан в таком тоне, что ни уйти от него, ни отделаться шуткой было нельзя. Но и ответить с тою же прямотой, с какой Мишка спросил, не мог, потому что нужно было взять вину на себя или свалить ее на Веру, Мишкину мать.

— Как тебе объяснить, Мишук? — начал он не совсем уверенно. — Ты уже школьник, а у нас, на границе, поблизости нет школы. Это — всем нам в тягость будет: каждый день отвозить тебя и привозить. И мама здесь устроилась на работу… Сложно, Мишук, ты большой мальчик и должен понимать. А приехать сюда насовсем не могу, служба. Сам понимаешь, парень.

— Другие могут. — Мишка повторил чужие слова.

— Они не пограничники, другие. Или ты хочешь, чтоб папа демобилизовался?

— Что ты!

Разговора не получилось. Повернули обратно и снова до самого дома шли молча. У ворот Мишка спросил:

— Скоро бросишь нас?

— Бросают ненужную вещь, тряпку, окурок, камень. А ты мой сын. Как же я могу тебя бросить?

— Ты не любишь нас.

— Глупости.

Суров взглянул в освещенные окна Вериной квартиры и подумал, что мальчишка, как губка, впитывает в себя разговоры взрослых, что сегодня скажет об этом Вере, скажет недвусмысленно и резко. Да и пора наконец выяснить отношения — до возвращения на границу остается меньше двух недель.

Вера задержалась, ее еще не было дома. Суров отвел Мишку в квартиру и сразу же вышел на улицу встречать жену. Обычно она возвращалась с работы, идя от трамвайной остановки через скверик, пересекала Академическую и выходила прямо к своему дому.