Храмер смолкает. На какое-то мгновение ей изменяет ее внешнее спокойствие — пальцы нервно перебирают ремешок кожаной сумочки, и синяя жилка на виске бьется быстро-быстро. Но женщина берет себя в руки и так же неторопливо продолжает.

— Они все погибли за одно общее дело — чтобы наша жизнь была честной и справедливой. За это же умерли и ваши солдаты, когда гнали фашистов из Вены. Все они — и наши любимые и ваши солдаты — братья. Простите, господин комендант, но мы так думаем. Вот поэтому мы и хотим...

— Да, вы хорошо сказали: они братья, — задумчиво говорит генерал. — У них одно большое общее дело... Позвольте поблагодарить вас за инициативу, за добрые чувства...

— Нет, господин комендант, благодарить нас не за что: это наш долг, — все так же неторопливо, с большим внутренним достоинством перебивает Храмер. — Это мы должны благодарить вас и ваших солдат — тех, кто живы, и тех, кто умерли: они сделали то, что было не [181] под силу нашим мужьям и нашим детям... Разрешите пожать вам руку, господин комендант.

— С удовольствием, с большим удовольствием...

И вот они уже снова сидят у стола генерала, и Барбара Вац взволнованно и увлеченно рассказывает. Они хотят, чтобы с ранней весны до глубокой осени на могиле не прекращалось цветение. Сначала зацветут пестрые тюльпаны, их сменят левкои, пионы, розы, в разгаре июля — ярко-красные канны, гладиолусы, герань, петунья, осенью — георгины и грустные астры.

— А к зиме мы поставим памятник, — заканчивает Барбара Вац.—Мы соберем деньги: ведь таких, как мы, много в Вене.

— Очень хорошо задумано. Очень, — провожает своих гостей генерал. — Если нужна наша помощь, пожалуйста, в любое время.

— Простите, но нам бы хотелось все сделать самим. Своими руками, — мягко, но решительно говорит Храмер. — Поверьте, господин комендант, мы постараемся сделать так, чтобы все было хорошо.

— Понимаю и не смею настаивать. Желаю успеха. Когда зацветут первые цветы, известите меня: я хочу приехать посмотреть.

— Непременно. Мы будем очень рады, господин комендант.

Проводив гостей, генерал подходит к окну и молча барабанит пальцами по стеклу.

— Какие женщины... Какие чудесные женщины.

Потом резко поворачивается к лейтенанту Авдееву.

— Ты когда последний раз писал матери? Давно? А ведь дней десять назад я, кажется, напоминал тебе об этом. Запамятовал?.. Ну так вот, завтра, когда явишься, доложишь: письмо матери написано и отправлено. Понятно?

— Понятно, товарищ генерал.

Кардинал Вены

Комендант обедает за маленьким столиком в кабинете. Только что съеден борщ. Судок со вторым еще не открыт.

Неожиданно входит подполковник Перервин. Лицо у него озабоченное. [182]

— Алексей Васильевич, — подойдя к генералу, тихо говорит он. — Кардинал Вены со своим переводчиком. Просит принять.

— Прием окончен! — недовольно вырывается у генерала. Но тут же он резко отодвигает стул. — Ничего не поделаешь. Отказать нельзя: как-никак, князь церкви.

— Прикажете просить?

— Погодите... Авдеев, быстро все в шкаф!

Пока лейтенант убирает посуду, генерал задумчиво стоит у стола: визит некоронованного владыки католической Австрии — неспроста.

— Просите!

В кабинет входят двое.

Впереди высокий статный мужчина. Ему, пожалуй, лет за пятьдесят. Холеное красивое лицо. Тонко очерченный нос с горбинкой. Холодные властные глаза. Он в длинной шелковисто-черной сутане, с темно-красной шапочкой на голове. И во всем его облике сознание непререкаемой власти, перед которой человек бессилен: она дарована его святейшеством папой, наместником бога на земле.

За кардиналом почтительно шагает маленький человек. Он кажется карликом рядом с кардиналом. И даже, пожалуй, не только потому, что значительно ниже его ростом. Скорее, в этом повинен его невзрачный вид. Бледное худое лицо. Над глубоко ввалившимися глазами белесые брови. Редкие бесцветные волосы обрамляют широкую лысину. Он принадлежит к той категории людей, возраст которых не определишь: то ли ему тридцать, то ли все пятьдесят. И все же в его бесцветных, водянистых глазах не только приниженность и покорность: это хорек, напустивший на себя смирение, но при удобном случае готовый перегрызть горло.

Кардинал останавливается посреди кабинета и обращается к генералу. Он говорит на немецком языке без малейшего акцента. У него бархатный, хорошо поставленный голос опытного оратора, привыкшего выступать перед паствой.

Его слова переводит маленький человечек. У него неожиданно высокий голос. Он хорошо говорит по-русски, но все же чувствуется польский акцент. Лицо бесстрастное. И речь льется легко, словно давно и накрепко заученная. [183]

— Монсеньор приносит извинение господину коменданту за то, что просит аудиенции в неурочное время. Но сан его высокопреосвященства и обычаи страны не позволяют ему смешиваться с толпой. Поэтому монсеньор просит передать господину коменданту свою благодарность за любезное разрешение.

— Прошу садиться.

Кардинал неторопливо усаживается в кресло. Переводчик остается почтительно стоять. Генерал не решается повторить приглашение: кто их знает, какие у них порядки?

И снова повторяется та же процедура: твердый, уверенный, властный голос кардинала и бесстрастный, без запинки голос переводчика.

— Господин комендант! Мое посещение вас, как представителя верховной власти в столице Австрии, продиктовано моими искренними чувствами к русскому командованию и русской армии, сделавших так много добра для моей паствы. Я позволю себе, как глава австрийской церкви, выразить свою глубокую признательность за то благожелательное отношение военного командования к верующим, которое столь ясно выражено в обращении маршала Ф. И. Толбухина к австрийцам. Как вы, несомненно, помните, господин комендант, в этом обращении наряду с чисто государственными вопросами нашли отражение и вопросы религии: духовенству и верующим разрешено беспрепятственно исполнять все религиозные обряды.

Генерал молча наклоняет голову, приглашая продолжать беседу. Но Перервин, внимательно наблюдавший за ним, замечает так хорошо знакомую ему недовольную морщинку над переносьем: генерал, не терпящий многословия при докладах, очевидно, понимает, что пока все это только дипломатическое шарканье, только присказка, а существо беседы впереди.

— Я искренне ценю ваши заверения в адрес советского командования, — нарочито повторяя тон кардинала, несколько выспренно отвечает генерал, — и доложу об этом маршалу Толбухину.

— Позвольте мне также высказать глубокую благодарность русским солдатам. Когда мне сообщили, что советские воины спасли от пожара величайшую святыню [184] Австрии, собор святого Стефана, это произвело на Меня большое и отрадное впечатление.

— Поведение наших солдат вполне естественно, — чуть улыбнувшись, замечает Перервин. — Собор — не только храм, но и здание большой архитектурной ценности, редкий памятник готического искусства. Советский человек любит и ценит все прекрасное, все настоящее.

Говоря это, Перервин внимательно наблюдает за кардиналом и комендантом. Он видит, как генерал внутренне подтянулся. Надо полагать, сейчас начнется дипломатическая дуэль, и шпаги скрестятся.

— Да, да, конечно, — и в голосе кардинала чувствуется некоторое смущение. Но он тут же продолжает, чтобы сгладить впечатление от своей не совсем удачной реплики, и уже горько сетует на нацизм.

Германский фашизм нанес большой материальный ущерб католическим храмам. По прямому приказу Гитлера по всей Австрии были конфискованы церковные ценности и сняты с храмов колокола для использования их на военные нужды.

— В связи с этим мне бы хотелось знать, какова судьба этих колоколов? — в упор спрашивает кардинал.

Генерал удивленно поднимает брови. Он явно хочет, чтобы его собеседник высказался прямее.

— Я не понимаю вопроса господина кардинала.

— Мне бы хотелось выяснить, — уточняет монсеньор, — будут ли колокола рассматриваться как достояние церкви или как военные трофеи.

— Откровенно говоря, меня несколько удивляет вопрос господина кардинала. Разве на этот счет есть какие-либо сомнения? Советская армия никогда не причисляла к трофеям церковное имущество. Мне казалось, это известно всему миру, а тем более служителям церкви.

Удар попадает в цель. Кардиналу остается только отступить.

— Мне отрадно это слышать. Вы крайне обрадовали меня, господин комендант.

Но, отступая, кардинал не сдается.

— И я даже не решаюсь спросить вас, господин комендант, как скоро мы могли бы рассчитывать на возвращение колоколов их законному владельцу. [185]

— Я доложу ваш вопрос командующему, — сухо отвечает генерал.—О его решении вы своевременно будете мною поставлены в известность.

Кардинал молча наклоняет голову.

Генерал откидывается на спинку кресла. Очевидно, ему кажется, что дуэль окончена и теперь остается только вежливо распрощаться. Но генерал ошибается. Все, что было, — только разведка боем. Главное — впереди.

— Мне хотелось бы выяснить еще один вопрос. — Кардинал говорит медленно, тщательно выбирая слова. — Вопрос о будущем нашей церкви... Мы — священнослужители и политикой не занимаемся. Но церковь и народ так тесно связаны между собой, что нас в известной мере не могут не интересовать мирские дела.

— Стало быть, вас, господин кардинал, интересует, какое правительство будет в Австрии?

— Именно это я хотел бы знать, — неосторожно вырывается у кардинала, но он тут же бьет отбой. — Я прошу понять меня правильно. Какова будет власть в Австрии — это дело мирское. Но отношение нового правительства к церкви, согласитесь, нас не может не волновать.

— Я вас правильно понял, господин кардинал. — Генерал ни в чем не желает уступать своему собеседнику. — Вы хотите знать, какова будет мирская власть в Австрии. Не правда ли?