— Начнем и мы, — заявил он, вставая. — Время золотое проводить зря не годится.

Хромая, Наплавков подошел к столу, вытащил из внутреннего кармана небольшую книжечку, достал оттуда лист бумаги, исписанный крупным неровным почерком.

— Для начала, — сказал он нарочно грубовато и строго, — потребно нам определить, кто распоряжаться и командовать будет во всех действиях, направлять и принимать меры всяческие и особые… Промышленные прошедшим разом на манер казачьего круга зачинать мыслили, почтенным именем Войска Донского велели сыскать хорунжего. До сбора всех промысловых…

Он остановился, глянул на бумажку, помедлил немного.

— Половины людей нету. Зверя бьют по островам… Что ж, изберем пока хорунжего. Называй, кого?

Попов и Лещинский молчали. Зверобой что-то натужно соображал, скреб щеку, а Лещинский сидел с опущенными глазами и казался усталым и равнодушным. Однако, внимательно вглядевшись, можно было заметить, как трепетали его веки.

— Вас тут двое, — сказал он спустя некоторое время, словно после значительного раздумья. — Тебя, Василий Иванович, а то и Попова…

С большим усилием он скрывал свою радость. Наконец-то гарпунщик начинал действовать.

Наплавков быстро и проницательно глянул на Лещинского. Тот вдруг поднялся, подошел к двери, будто хотел проверить, не подслушивает ли кто, затем спокойно вернулся на место.

Наступило непродолжительное молчание. А потом Наплавков поднялся.

— Ну, будь по-твоему, — сказал он Лещинскому. — Попова определим хорунжим. У меня ноги хворые, не угонюсь за всеми. Попов помолодше и поудалей будет.

Он усмехнулся, подошел к молчавшему зверобою, крепко и ласково стиснул его плечи.

— Бери, Иван, управляйся. А мы вот с ним пособлять станем. Дело трудное, да совесть у нас чиста…

Попов хотел ответить, но к нему уже приблизился Лещинский и тоже усердно пожал руку. Лещинский не рассчитывал на такой конец, меньше всего думал о Попове как руководителе бунта, но сразу же успокоился, поняв по-своему поступок Наплавкова. «В атаманы метит», — подумал он с завистью и искренним восхищением.

Потом совсем развеселился. Так, пожалуй, даже лучше. Прямолинейный и крутой зверобой скорее покончит с барановскими сторонниками, самим правителем. Еще прошлый раз в развалинах старой крепости ему понравился нескладно выраженный, но простой и решительный план Попова.

— Пополудни ударим… Когда все на работах… А в воротах пушку поставить. Чтобы на возвращенье… — шлепая кулаком по сырой земле, туго, рывками говорил будущий хорунжий. — Кто с нами, того принимать, кто против — того предавать смерти. Иных вязать…

Лишь одно беспокоило Лещинского. Попов упорно избегал говорить о Баранове, о том, как поступить с правителем. Долголетний страх, привычка повиноваться, невольное уважение сказывались даже теперь, когда все было окончательно решено. Молчал и Наплавков. Лещинскому порой казалось, что ни у кого из них не поднимется рука… Если же уцелеют Баранов и Павел, восстание ему, Лещинскому, не даст ничего… Корабль уйдет, заговорщики покинут Ситху, Робертсу достанутся лабазы… А ему — наполовину голая крепость и постоянная угроза возвращения старого правителя. И законное возмездие…

Беспокойство свое Лещинский ничем не выдал. «Там видно будет», — думал он.

Новоявленный хорунжий старательно рассматривал карту, выложенную на стол Наплавковым, сосредоточенно хмурился. До сих пор были только мечты, теперь предстояло действовать.

Когда-то на промыслах возле ночного костра гадали они о воле, о жизни неясной пока еще, но прекрасной и светлой, среди солнца и трав, у синего теплого моря… «Как исправятся, погрузят судно и пойдут на найденные Наплавковым по карте Филиппинские острова… По ту сторону экватора в четвертой части света места изобильные, а людей никого нет. А по пути зайти на Сандвичевы острова, взять сахарный тростник, чтобы развести в новом отечестве для делания рому. И поселиться навсегда…»

Втроем они разглядывали карту, но Лещинский больше не вмешивался в разговор… В Санкт-Петербург он пошлет донесение. Компания будет благодарна ему, сохранившему после бунта колонии. Архимандрит скрепит письмо. Ненавистник Баранова, он будет рад его свержению. В случае чего — во время смут гибнут не одни миряне… Остается Робертс, и он сейчас ждет результатов… Робертс! Лещинский давно проклял тот час, когда посвятил в это дело бородатого разбойника…

Была все еще надежда, что Робертс сам отступится от затеи. Можно будет представить события последних дней по-иному, лишь бы только он убрался отсюда…

Лещинский нетерпеливо поглядывал в окно, на горы и лес, за которыми садилось солнце, на пурпурную воду залива, снова возвращался к столу.

Наконец гости ушли, решив напоследок собраться еще раз, составить договор для всех участников, подсчитать силы и назначить день выступления.

По утрам уже не было солнца, пасмурно и тускло становилось в лесу. Ночной туман увлажнял травы, медленно опадала хвоя.

Наташа спускалась к озеру у самого водопада, смотрела на стадо оленей, переправлявшихся на другой берег. Животные плыли беззвучно и плавно, лишь слышался стук сталкивающихся рогов, словно треск сучьев в бурю. Олени уходили на зимние пастбища.

Девушка откладывала шитье — новые мокасины отцу, любовалась силой и быстротой плывущих. Множество стад видела она, когда кочевала с индейцами. Далекие дни… Потом опускалась на влажный гранит и, обхватив колени руками, долго сидела так, растревоженная, неспокойная.

Вчера Наташа встретила здесь людей из крепости. Одного она видела раньше, когда нашла Павла. Маленький и тщедушный, с путаной бороденкой, охотник суетился, махал руками, раза два сорвался в воду — так горячился. Но выстрелы его были метки и быстры, и он убил четырех оленей. Она притаилась так близко, что видела, как зверобои варили мясо. Но Павла с ними не было…

Наступила осень. Побурели в горах мхи, белошерстые козы карабкались на самые кручи, вели за собою детенышей. Чаще дул ветер, дрожали и гнулись душистые кипарисы, хвоя и листья устилали алое море брусники. Давно созрела малина, налились и отяжелели темные ягоды шикши. Больше стало звезд.

Наташа брела по каньону, взбиралась на гребни базальтовых утесов. Порой она забиралась на самую вершину пика, чтобы освободить цветок, придавленный осевшей глыбой, стояла на узком плато гибкая, тонкая… Ветер шевелил ее косы, подол легкой парки, накинутой вместо плаща.

Внизу шли тучи, как чаши, курились ущелья, у края неба темнела серая полоса. Здесь было море, такое же, как и там, где она выросла, где жил и Чуукван. Здесь был океан, были русские, Павел, огромная, смутно тревожная жизнь…

Порой она просыпалась ночью, лежала с открытыми глазами. Сквозь бревенчатые стены нового сруба, поставленного Куликом, доносился мерный гул водопада, шорох дождя. Она могла сосчитать капли, сочившиеся через дымовую продушину, чуяла запах смолы и прели, слышала перестук камней на далекой осыпи. Тогда она поднималась и тихонько покидала жилье. Она шла к крепости, к самому палисаду и, укрывшись под деревом от теплых дождевых капель, ждала утра. Иной раз издали ей удавалось увидеть Павла. Но войти в крепость она не решалась.

Кулик поставил хижину на берегу озера. Темный оголенный гранит, узкие ущелья напоминали место, где он в первый раз соорудил жилье. Только тогда их было трое… На горном ключе снова соорудил запруду, хотя бобры тут не водилось, нашел диких пчел.

После посещения крепости решил до весны остаться на озере, а потом уйти в низовье Юкона. Кончались пути-дороги, их было исхожено немало… Последнюю зиму в этих местах послушает родной говор.

Но больше всего донимала тревога о дочке, о ее судьбе. Чуял сердцем, хотя и не сознавал еще, что вырастил девушку не так, неладно и неумело… С тайной надеждой шел тогда в форт. И неожиданно понял, что Баранову мог бы доверить. Поняв, торопливо удалился. Словно боялся, что может стать другом тому, кого привык считать врагом.