Стук топора был слышен по всей реке, и я торопился как можно скорее покончить с этой работой. Вода холодная, скользкое топорище несколько раз вырывалось из рук, приходилось доставать топор со дна протоки. Наконец забит последний кол, оставляю топор, снасти на берегу и почти бегом возвращаюсь к палатке. Нужно переодеться, а главное, выждать. Вдруг мою работу кто-то слышал.

Развел костер. Возился с картошкой, рубил дрова, убирал на столе и беспрестанно поглядывал на дорогу. Но там было пусто, а вот на реке вдруг появились две плывущие вверх горлышками бутылки. Значит, мои соседи еще там. А может, это новенькие? Хотя вряд ли. По отношению к пустым бутылкам у каждой компании свой почерк. Одни их расстреливают, другие зашвыривают в кусты, третьи складывают в кучку. Среди этих рыбаков наверняка затесался романтик, вот он и отправляет посуду в дальнее плаванье.

Наелся супу, вымыл посуду, чуть посидел на пне-кресле и только потом отправился к протоке. Подходил осторожно, с оглядкой. Вдруг меня уже ждут. Но нет, все спокойно. Возле сваленных у воды снастей дремлют два кулика-перевозчика. Услышали мои шаги, заволновались и, попискивая «Ти-вить, ти-вить», понеслись над водой.

Разматываю крылья снастей, верх привязываю к кольям, низ заваливаю камнями, напротив оставленного между крыльев прохода настороживаю вентерь-«морду». Руки совсем застыли, течение валит с ног, в любую минуту может нагрянуть рыбнадзор, а меня вдруг потянуло на песни. Бултыхаюсь в протоке и ору на всю тайгу:

Вернулся в палатку и часов до одиннадцати вечера, не раздеваясь, провалялся на постели, затем отправился к протоке. Вокруг сплошная темень, где-то жалобно скрипит дерево, раздаются частые хлопки, но я уже привык к Чилганье и ночью чувствую себя спокойнее, чем днем.

Вот и моя протока. Даже без фонарика вижу торчащие поперек нее колья. Вода глухо урчит между ними и плещет в берег. Какое-то время стою и прислушиваюсь к ночи, затем, включив фонарик, лезу в воду. Наконец и «морда». В ней десятка три рыбин. Неплохо! Основной ход начнется где-то с полуночи, а их уже столько. Так что сегодня я с икрой!

Только возвратился к палатке, как услышал шум двигателя. Кто-то еще едет сюда. Перебираю в голове, все ли надежно спрятано и спотыкаюсь на мысли: «Дожился! Раньше был рад всякому человеку, не знал, где посадить, чем угостить, а сейчас дергаюсь». Но тут же отбрасываю эту мысль, подкладываю в костер дров, расставляю на столе чашки, сахарницу, хлеб. Кто бы там ни приехал, прежде всего, нужно угостить его ужином.

Нет, это не Бобков. Сквозь рокот мотора прорывается тонкий свист турбонадува. Не иначе как Мамашкин на своем «Кальмаре». За деревьями мелькнули огоньки фар, исчезли, через мгновенье вынырнули снова и залили мой стан ярким светом.

Все точно. Явился Мамашкин и привез вагончик. Роскошный, выкрашенный в желтый цвет дом, на обеих сторонах которого метровыми буквами написано «ГАИ». В прошлом году его поставили на въезде в поселок, чтобы там дежурили дружинники. Но что-то у них не вышло, мальчишки, а может, кто из обиженных шоферов выбили в вагончике окна и сняли дверь. Так он и простоял всю зиму бесхозным, а весной его перетянул запасливый Шурыга. Теперь вот направил сюда.

Первым делом Мамашкин затянул меня в вагончик, похвалился, что руководил его ремонтом, и продемонстрировал стоящий в углу совершенно новый автомобильный аккумулятор и устроенное от него освещение.

— Если пользоваться с умом, хватит надолго, а потом я свежий подкину. Так что теперь ты, браток, с электричеством. Хочешь музыку слушай, хочешь письма сочиняй. Завтра прикатят Шурыга с Федькой, будем праздновать настоящее новоселье с докладом и танцами. Уж на что, а на доклады Шурыга специалист.

Мы повесили над столом лампочку, поужинали, а потом поиграли в шахматы и слушали ночь. Уже начался перелет уток, некоторые стаи проходили над самой рекой, и свист утиных крыльев раз за разом прорывался сквозь шум воды на перекате. А потом на свет прилетела сова и принялась кружить, поблескивая короткими широкими крыльями.

«Морду» решили проверить перед рассветом.

— Вытрусим рыбу и сразу же все в заначку — и мальму, и «морду», и колья, — сказал рассудительно Мамашкин. — Лучше лишний час повозиться с кольями, чем устраивать здесь выставку достижений народного хозяйства. Береженого-то бог бережет.

О деньгах, что он оставил мне в первый приезд, мы не вспомнили. Все было как бы само собой разумеющимся. А когда я сказал, что заготовил восемь банок икры, Мамашкин уважительно посмотрел на меня.

— Представляю, как ты здесь пахал. Но ничего, на то мы и мужики. Осенний день год кормит. А лодырь, он и в Африке лодырь, только там черный.

Спали в вагончике. Что ни говори, а кровать с панцирной сеткой — это тебе не лиственничные веточки, и спать на кровати куда слаще. Да и просыпаться в вагончике не то что в палатке, — тепло, просторно и как-то надежнее.

Оделись, посидели, пока Мамашкин выкурил сигарету, и подались к протоке. И сразу же сюрприз. Оказывается, в какой-то полусотне метров от моего стана остановилась на отдых большая стая уток. Некоторые дремали на воде, другие устроились у самого приплеска, третьи выбрались на середину косы.

Наконец и протока. Ее шум к утру стал тише. Уже проглядывают выстроившиеся поперек реки колья, и я мысленно представил себе, как сейчас мы будем вытаскивать набитую мальмой «морду». Наверняка такая же мысль пришла и к Мамашкину, потому что он ускорил шаги и вполголоса произнес:

— Молоток! Место-то выбрал самое то. Я же говорил, башка у тебя варит…

Вдруг он остановился и стал рассматривать что-то у себя под ногами. Я присветил фонариком и увидел, что Мамашкин держит в руках изорванную в клочья мокрую сеть. Кое-где между ее ячеек белеют запутавшиеся мальмины. Две или три рыбины валяются прямо на камнях. Одна из них раздавлена, и на берегу маслянисто желтеет крупная икра.

Сначала мне показалось, что это опять принесенная с верховьев снасть, но здесь я разглядел голубую изоленту на выглядывающем из сети проволочном кольце и сразу же понял, что это мой вентерь.

Рискуя набрать в сапоги воды, лезу в протоку и против течения бреду к загородке. В душе теплится надежда, что все обойдется, мало ли где могут быть похожие вентери. Но одно крыло повалено в воду, а там, где должна стоять «морда», бурлит вода.

Мамашкин догнал меня и встревоженно спросил:

— Это рыбнадзор, да?

— Да какой там в черта рыбнадзор! — выругался я. — Не видишь, что ли? Медведь похозяйничал. Это тот самый, что и на скалах. Он здесь давно на «мордах» специализируется и шустрит похлеще любого рыбнадзора. Те приехали и уехали, а этот никуда.

У меня гости. Приехал Шурыга, привез две сенокосилки, пресс для увязывания сена в тюки, Федора и собаку Найду. Найда вместе с шофером сразу же убежала на рыбалку, а Федор спит в кабине. Мы с Шурыгой успели поругаться, затем помирились, сходили к лесозаготовительному участку, а он все еще не просыпается. Бригадир заглянул в кабину, покачал головой и сплюнул:

— Во, кадру себе откопал! Тысячу раз зарекался не связываться с пожарниками. Нет, взял. Я тебе скажу, пусть у человека в трудовой книжке хоть сто записей, хоть мильен мест переменил — не боись. Больше всего: перед тобой самый что ни есть романтик-неудачник и вкалывать будет за троих. Но если в трудовой один-единственный штамп из пожарки — лодырь. И не какой-нибудь, а мрачный.

— Как это? — не понял я. — Скучный, что ли?

— Не-е. Это такой труженик, что ему и мозгой шевельнуть тяжело. Недавно этот Калипух вместе с нашими ездил на Утесное за вениками. Там рябины, черемухи — море. Все охают, ахают, а он ни в одном глазу. Его спрашивают, чего ты, мол, такой безразличный к природе или она тебе вообще не нравится? Калипух соображает, что же ему больше всего запало в душу. Все-то ждут, сейчас он начнет перечислять закаты, восходы, ромашки, лютики. А Федор и брякнул: «Я же говорю, все нравится. Вот, например, плюнешь — куда захочешь, и никто тебе ничего».