А этот человек с дедушкиным именем опять заговорил:

— Понимаю. Вы благодарны за освобождение. И я, поверьте, благодарен за спасение от верной смерти моей жены, вас, тысяч обреченных на верную гибель. Но благодарность не должна ослепить. Нельзя же закрывать глаза на здешние, правда, пока еще полускрытые проявления антисемитизма. Тем более что любое начало чревато продолжением.

Он встал, и Люба почти обрадовалась, что сейчас, как в прошлые приходы, внезапно попрощается и уйдет. Но он только подошел к печи, кочергой сдвинул догорающие поленья и снова сел.

— Очень прошу вас этим нашим разговором ни с кем не делиться, даже с вашей подругой, хотя она производит впечатление порядочного человека и явно предана вам.

— Да, Альбина очень порядочный и единственный близкий мне человек.

— Это хорошо, когда есть преданный человек. И еще лучше, когда не один. Но все же пусть этот разговор останется между нами. По крайней мере, до поры до времени.

Такая таинственность Любу насторожила. А он продолжал:

— Если я вашу Альбину правильно понял, вы местная. И до того, как Литва стала частью Советского Союза и ей вернули Вильнюс, вы были гражданкой Польши. — Не дожидаясь ее подтверждения, продолжил: — Вы, наверное, знаете, что лишь бывшим гражданам Польши разрешается выехать отсюда. Разумеется, только в Польшу.

Она боялась догадаться, к чему он клонит, но все же ответила:

— Знаю. Сестричка из нашего отделения уезжает. Она полька.

— В данном случае роль играет не национальность, а прежнее гражданство. — Он умолк, явно давая ей возможность понять, что именно он имеет в виду. Не дождавшись, пояснил: — Так что вы тоже имеете право.

— Что вы! Я не хочу никуда ехать! — Ей стало даже страшно от мысли навсегда покинуть этот город, в котором жила с родителями, Сонечкой, гуляла с Борей. Что больше никогда в сумерках не будет бродить по гетто, стоять у дома, в котором там, на втором этаже, она с мамой, Сонечкой и еще двенадцатью соседями на ночь укладывались на пол спать, пожелав друг другу, чтобы ночь прошла спокойно.

— Этот разговор для вас, возможно, слишком неожиданный. Надо было дать вам время убедиться, что не все здесь такие, как ваша подруга, особенно те, кто вершит политику.

Она понимала, что должна ему объяснить, что не интересуется политикой, что собирается поступить на курсы медсестер. И главное — здесь все свое, а в незнакомой Польше — чужое. Но почему-то молчала. А он, видно, решив, что она раздумывает, продолжал:

— Не скрою, я хочу во что бы то ни стало уехать отсюда. Соединиться с женой. Да и очень меня беспокоит здешнее отношение к нам. Возможно, там ненамного лучше. Но там моя жена. И насколько мне известно, что не менее важно, оттуда есть перспектива податься дальше. Как видите, я от вас ничего не скрываю. И если вы еще не поняли, почему я вам все это говорю, объясняю: чтобы выехать отсюда, у меня всего одна возможность — стать членом семьи человека, имеющего на это право.

Ее от мелькнувшей догадки стало знобить. Чтобы скрыть дрожащие руки, она засунула кисти в рукава. Но он, кажется, ничего не заметил.

— Брак, разумеется, будет фиктивным и временным, до пересечения границы. В Варшаве мы сразу оформим развод. А здесь я только ради правдоподобия буду чаще встречать вас возле больницы, чтобы нас видели вместе. Познакомлю вас с некоторыми своими приятелями, разумеется, только с теми, которые не должны знать правду. И, пожалуйста, даже со своей подругой не делитесь нашими планами. Поверьте, она будет рада, что вы выходите замуж, хотя и за не очень молодого человека. По-моему, она не без тайного умысла нас познакомила. И ваш отъезд одобрит.

Люба хотела попросить его замолчать, но дрожь не давала разжать губы.

Наконец он ее состояние заметил.

— Понимаю ваше волнение. Но поверьте, не только из-за собственной заинтересованности делаю вам это не совсем обычное предложение. Советская власть только на словах гуманна. Вспомните массовые депортации в Сибирь. Да и неужели не ощущаете здешнего антисемитизма? Да и просто несвободу? Почему я не могу официально соединиться со своей женой после того, что мы — она, да и я — пережили? Да и вас здесь ничего хорошего не ждет. И поверьте, в Польше мы с женой вас не оставим, будем заботиться о вас. Моя жена на редкость сердечный человек, вы в ней обретете старшую сестру. А в Швейцарии живет ее старший брат. Он был коммивояжером. Война его застала в Швейцарии, и он там осел. Он тоже будет вам очень благодарен, и не только на словах.

Она по-прежнему силилась не выдать свою дрожь. И хотела только одного — чтобы этот человек ушел. Но он, видно, еще не все сказал.

— Понимаю, что озадачил вас. Но откладывать этот разговор стало опасно. Уже появились слухи о том, что вскоре это разрешение полякам, бывшим гражданам Польши, на так называемую реэвакуацию отменят. Так что с нетерпением буду ждать вашего ответа. Хочу надеяться — положительного. — Он встал. — Итак, до следующего понедельника. Полагаю, что этого времени вам будет достаточно, чтобы осознать, что поступаете исключительно благородно, а главное, что перед вами откроется новая, лучшая жизнь. Спокойной ночи.

Он вышел. А Люба так и сидела, уставившись на стоящую посередине комнаты табуретку. Казалось, сегодня на ней сидел и уговаривал ее на фиктивный брак совсем другой человек, не тот стеснительный мужчина, который молча провожал ее с работы. Значит, он уже тогда намеревался сделать ей это необычное предложение и для «правдоподобия» встречал у проходной.

Она корила себя за то, что молчала. Надо было сразу отказаться. И попросить, чтобы больше не встречал.

Хотя погасила свет и легла, сон не шел. Она представляла себе, что должна будет войти с этим чужим мужчиной в загс. И, как было, когда выходила замуж сестричка из хирургии Рита, служащая спросит, согласна ли — и назовет ее фамилию — стать женой Яковаса Коганаса. Ей надо будет ответить (он же будет держать ее под руку): «Да». Сам, не дождавшись конца вопроса к нему, выпалит: «Согласен!» Эта служащая объявит их мужем и женой, поздравит, пожелает долгой жизни в мире и согласии и предложит, чтобы они тоже поздравили друг друга. И этот чужой мужчина ее поцелует как муж!

Она вскочила. Схватила платье, стала поспешно одеваться. Но холод отрезвил: куда собралась? Ведь ночь!

Но лечь боялась. Чтобы опять не привиделся загс. Укуталась в одеяло и села на край кровати.

Дрожа от холода и волнения, самой себе твердила, что ни в какой загс не пойдет и ни в какую Варшаву не поедет. Не сможет она жить в чужом городе, с чужими людьми, а главное — больше никогда не сможет ни побродить в сумерках по улочкам гетто, ни постоять у «их» дома с этой скрипучей лестницей, по которой поднимались и спускались мама, Сонечка, да и она сама. А в их дни рождения и в день рождения отца не сможет поехать в Понары, обойти все ямы.

Этот человек — он совсем чужой, даже назвать его по имени не могла — нарочно ее пугал, что советская власть нас не любит. Ведь из лагеря ее освободила Красная армия. А он обижен на то, что потом его долго проверяли. Это, конечно, несправедливо. Но, может, оттого проверяли, что вначале он назвал не свою настоящую фамилию. Ее ведь тоже проверяли, и ничего. А что вместо паспорта выдали временное удостоверение на три месяца, так ведь после истечения срока это удостоверение продлевалось. Теперь у нее уже настоящий паспорт, как у всех. Правда, говорят, что там есть какой-то тайный знак или буква, означающая, что этот человек был у немцев, но это же ей не мешает. Да и не все здесь такие, как Стасе. Есть Альбина, Лаукене, другие. Даже малознакомые, из второго отделения, к ней относятся хорошо. И не нужны ей там, в Польше, заботы его жены и какого-то швейцарского брата. Не будет она этому человеку ничего объяснять. Просто откажется.

Все равно в голове еще вертелись какие-то попытки объяснить. Но они повторялись, менялись, а в конце концов уплыли. Она так, сидя, уснула.