Тот парень мог бы сунуться раньше чем надо и лишиться половины челюсти, отхваченной бритвенно-острыми секущими кнутами Гнильца. Или опоздать на секунду и увидеть содержимое собственного живота, обнаженное чудовищным быстрым ударом, против которого бесполезен бронежилет. А то и просто тихо умереть, даже не успев понять, что происходит. Но он даже не успел встретиться с Гнильцом.

На одной операции у него просто произвольно сработал «ключ», висящий на поясе. Тогда Контроль использовал первую, несовершенную модель, чей спусковой механизм изредка проделывал такие номера. Поэтому опытные инспектора использовали «ключи» неохотно, предпочитая выламывать двери проверенными методами. Будь «ключ» у того в руке, он отделался бы десятком-других мелких царапин. Но «ключ» висел у него на поясе — и когда боёк ударил в капсюль, миниатюрное двухсотграммовое ядро, способное проламывать двухслойную стальную дверь и содержащее в себе сотни металлических фрагментов, просто оторвало ему ногу выше колена.

Он остался на службе в Контроле и, как пострадавший во время проведения операции, даже был повышен на два социальных класса. Маан иногда сталкивался с ним в отделе — парень был молчалив до полной замкнутости и равнодушен ко всему окружающему настолько, что казался призраком, не способным взаимодействовать с реальным миром. Ногу восстановить ему не смогли — медицина Луны еще не доросла до нужного уровня, да и восстанавливать было нечего, ему могли лишь предложить механический протез, сложный, функциональный, но не способный заменить ногу по-настоящему.

Разумеется, оперативная работа была для него после этого закрыта. Он занимался заявками, проверкой информации, дежурил в отделе, составлял отчеты об операциях, но никогда уже в них сам не участвовал. Это было неприятное зрелище и Маан, как и прочие инспектора, хоть и сочувствовал парню, но все же старался много времени наедине с ним не проводить. Посеревшее лицо и мертвые, полупрозрачные глаза скверно действовали на нервы. Никто не говорил ему худого слова, начальство благодарило за выполненную безукоризненно работу, но все знали — даже не решаясь признаться самим себе — что отныне он пария среди других. Дефектный механизм. Калека. Ограниченно-полезный вид. Даже оставаясь кому-то нужным, он никогда больше не сможет выполнять ту работу, для которой был предназначен, а значит, и его чутье, и все качества, стоившие Контролю огромных трудов и средств, не имеют никакого применения.

Сломанный инструмент, не годный больше для работы.

А потом он просто исчез. Не вышел на службу. Дело для инспектора неслыханное, но почему-то никто не удивился. И то один то другой, покосившись на пустующее место за его столом, почему-то стыдливо отводили глаза. Как и сам Маан. Через несколько дней появилась официальная информация — осложнение после операции, тяжелая непродолжительная болезнь и скоропостижная смерть. Его вдове выделили социальные льготы, и достаточно серьезные. Лишь через несколько месяцев, при случайных обстоятельствах, Маан узнал правду. У парня не было даже пистолета, он не мог закончить все быстро и безболезненно. Зачем пистолет тому, кто не покидает кабинета? Но он нашел выход. Прихватил домой острый нож для бумаг, которым вскрывал конверты и, методично и хладнокровно, перерезал себе вены. Наверно, это действительно был лучший выход, и для него и для всех остальных. Атмосфера в отделе сразу стала спокойнее, остальные инспектора отчего-то ощутили безотчетный подъем настроения. Но никто из них не решился бы сказать, отчего. Хотя многие понимали.

Нет, Маан знал, что ему не уготована такая же роль. Он дослужит до пенсии, управляя отделом из кабинета, и в этом не будет ничего зазорного. Никто не станет шептаться у него за спиной и смущенно отводить взгляд. Он хорошо послужил Контролю, и сделал все, что от него зависело. Никто не осмелится оспаривать этот факт. И даже с одной рукой он сможет принести много пользы, больше чем иные с двумя.

Когда Бесс ощутила запах протеинового мусса, доносившийся с кухни, она сморщила лицо.

— У нас опять эта гадость?

— Бесс!

— У меня от нее изжога.

Маан мог бы согласиться с дочерью, действительно, пахло это не лучшим образом, чем-то синтетическим, как будто кто-то положил детали пластикового конструктора на раскаленную батарею, и забыл про них, но они с Кло давно договорились, что ребенку непозволительно привередничать, когда речь заходит о пище. Может быть потому, что оба знали ей цену.

— Не придумывай.

— И она воняет как старые тряпки.

— Кушают не для удовольствия, дорогая. И знаешь, на этой планете есть вещи куда менее вкусные, чем протеиновый мусс.

Это было правдой, известной Маану доподлинно. Наверно, Бесс было бы неприятно узнать, как много таких вещей существует в мире. Родители Маана работали на общественных работах во время Большой Колонизации, и их совокупный социальный статус был выше ста тридцати. Жизнь тогда была совсем другая. Маан не помнил ее, той жизни, у него не осталось цельного воспоминания о собственном детстве. Но отдельные его кусочки, подобно осколкам, намертво засевшим в теле, остались с ним навсегда. Например, он помнил жуткую духоту их квартиры. Хотя в то время это даже не называлось квартирами, просто жилыми отсеками. Тысячи тысяч крохотных, отгороженных друг от друга раковинок, каждая размерами не больше солидного шкафа. Там было очень душно, это он запомнил навсегда, иссушающе-душно. Точно ты оказался в крошечной тесной печке, в которой медленно выгорают последние крохи кислорода, и даже стены, кажется, способны обжечь, если к ним неосторожно прикоснуться. Мать говорила, это из-за того, что их жилые отсеки примыкают к охлаждающим контурам какой-то большой подземной фабрики. От этого постоянного жара у людей трескались губы, а глаза воспалялись, превращаясь в подобие запеченных вишен. Людей было много. Они передвигались в тесных трубах-коридорах, молчаливые, кажущиеся безмолвными серво-механизмами, только отлитыми не из стали, а сработанными из живой материи. Маан не помнил их лиц, как не помнил и многого остального из того времени. Оно просто исчезло для него, оставив в памяти навек лишь зазубренный осколок того, чего уже не существует.

Он помнил еду — что-то тошнотворно липкое, колыхающееся, с неровными кусками, твердыми и омерзительно приторными на вкус. От спазмов горло сдавливало стальными обручами, и за каждый кусок приходилось бороться с собственным телом. Маан даже не знал, что это было, но и не хотел бы знать.

Потом было лучше. Отца назначили оператором рельсового погрузчика — тогда закладывали основы жилых блоков, и объем подземных работ был действительно титаническим. Шестьдесят третий социальный класс! Им завидовали все жители подземных раковин. Шестьдесят третий класс — это хорошо. Это больше, чем способен достигнуть среднестатистический лунит, не имеющий высшего образования. А им повезло. Была другая квартира, тоже ужасно тесная, в которой ощущалась постоянная вонь от некачественной, гнившей от сырости, обшивки, но там не было прежней духоты, и Маан почти любил ее. К тому времени он уже работал на фабрике, десять часов в день шлифовал маленькие латунные шайбы, и был очень горд собой. В двенадцать лет — Восемьдесят восьмой социальный класс! «Восемьдесят восемь плюс двенадцать — сто, — шутила мама, когда была в духе, — В тринадцать у тебя будет восемьдесят седьмой, а в пятнадцать — восемьдесят пятый!». И Маан послушно считал заново, с трудом управляясь с громоздкими неуклюжими цифрами. Получалось, к пятидесяти годам у него будет пятидесятый класс. Это было так много и так здорово, что Маан тихо смеялся, забывая про вечно царящую вонь скверного пластика.

Отца не стало, когда Маану исполнилось шестнадцать. Обычная авария при прокладке новой глубокой линии транспорта. Такое иногда случалось. Вины отца в этом не было, и он считался кормильцем, поэтому им с матерью начислили дополнительный социальный класс. Для Маана — восемьдесят четвертый. Достаточно неплохо, если ютишься с матерью в крошечном жилом отсеке. Достаточно мало, если поставил себе цель к пенсии добраться до пятидесятого.