Маан ушел в армию. Мать не возражала, после исчезновения отца она враз постарела, перестала чем-либо интересоваться и большую часть свободного времени проводила в молчании, уставившись пустым взглядом в пол. Работать она стала как сбоящий старый механизм, часто ошибалась и допускала просчеты. Но когда-то она была хорошим специалистом, поэтому на службе ее класс не регрессировали. Прощаясь с ней на пороге их жилого отсека, Маан ощущал облегчение. Он понимал, останься он здесь, через несколько лет он сам станет одним из этих тысяч гниющих заживо людей с серыми лицами и пустыми глазами.

Служба в армии тоже разделилась на бессвязные обрывки-лоскуты. Память Маана цепляла отдельные из них, но соткать единую картину была не способна. Он помнил лишь казармы, в которых пахло мочой, древесным лаком и оружейной смазкой, жесткую узкую койку, на которую падало его измотанное до колючих судорог тело, едкий свет ламп и лающие команды инструкторов. Кормили там еще хуже, чем в подземных жилых отсеках, серой слизкой похлебкой, от которой почему-то несло грязным песком. Маан давился, кашлял, но ел.

Он был там четыре года, но воспоминаний не набралось бы и на неделю. Наконец — черный шеврон унтер-офицера. Очередное повышение в классе. Если бы он остался на службе, мог дослужиться до хорошего класса, шестидесятого, а то и пятьдесят шестого. Так говорил ему полковник, когда он забирал свое личное дело. Еще он называл его дураком и безмозглым остолопом. Только дурак и безмозглый остолоп, бросив чин унтера, уйдет в какой-то Санитарный Контроль, организованный взявшимся из ниоткуда выскочкой, который даже никому не известен. «Специальная служба по отлову Гнильцов? Что за вздор? Помяни мое слово, через год эту контору прикроют, а ты окажешься деклассированным и бездомным, Маан!». Глупо терять право на порцию серой похлебки, если это право было завоевано тобой, и немалой ценой. Но Маан отчего-то не колебался. Как будто что-то направляло его, как опытный лучник, даже не видя цели, направляет отточенную стрелу ровно в центр мишени.

Когда он вернулся, тесная коморка показалась ему неожиданно просторной. Матери уже не было в живых. За полгода до его возвращения она погибла. Маан был подавлен, но не удивлен — за последнее время она настолько отдалилась от этого мира, что окончательный отрыв от него был предопределен. Это был лишь вопрос времени. Пребывая в своем обычном безмолвном забытье, она забыла отключить питание автоматической фрезы перед тем, как начать разборку. Она погибла настолько быстро, что боль вряд ли была воспринята ее сознанием. По крайней мере Маан на это надеялся.

Контроль. Это была отдельная жизнь, какая-то жизнь внутри жизни. Свой маленький мирок, населенный особыми существами, в котором все происходит по собственным обособленным от окружающего законам, не всегда понятным, но всегда рациональным. Вся служба находилась в небольшом двухуровневом здании, и даже мечта об отдельном кабинете была кощунственной и глупой. У самого Мунна не было отдельного кабинета, пусть даже и крошечного.

Но они работали. Как терпеливые маленькие муравьи, не смущенные огромным объемом поставленной перед ними задачи, они впивались в каждую крошку и не успокаивались, пока все не было закончено. Это были дни многих ошибок, но каждая ошибка рано или поздно даст ключ, который сделает невозможным ее повторение. Работать приходилось по четырнадцать часов в сутки, и иногда тело, выработав заложенный в нем запас сил, просто отключалось. Даже не обморок, а единовременное и мгновенное отключение всех систем. Однажды он отключился по дороге домой, в капсуле общественного транспорта, упал и сломал себе нос. С тех пор на его переносице образовалась небольшая горбинка, которую он с неудовольствием рассматривал в зеркале, но которая почему-то нравилась Кло. Она говорила, что с ней он выглядит действительно мужественно.

С Кло он познакомился, когда ему было двадцать семь. Подходящий возраст для создания собственной семьи, тем более, что условия уже это позволяли — двумя годами раньше он получил чин инспектора Контроля и соответствующий социальный класс. Отец бы гордился, а матери пришлось бы придумать новую шутку про его успехи — он уже опережал намеченный когда-то график на десять лет.

Маан не помнил, где они впервые встретились. Возможно, это было на вечеринке у кого-то из коллег или в подземном переходе общественного транспорта. Он только помнил запах ее духов, показавшийся ему почему-то странно притягательным — искусственная сирень с ноткой чего-то пряного и едва ощутимого. А еще он помнил первый ее вопрос — «А правда, что эти Гнильцы ужасно пахнут?». Он со смехом подтвердил это. На тот момент у него уже было много возможностей в этом убедиться. Но когда он смотрел на Кло, он думал вовсе не о службе.

Когда он стал инспектором Контроля, пришлось пройти неприятную, но уже обязательную к тому моменту процедуру — прививку самой Гнили. Несмотря на то, что Маан в деталях знал мельчайшие подробности этой операции, две ночи перед этим он мучился бессонницей. «Этот метод надежен, — сказал тогда Мунн, выступая перед ними, — и слава Богу, потому что это единственная по-настоящему надежная вещь в нашем арсенале. Вам просто привьют нулевую степень Гнили и почти тотчас ее купируют, нейтрализуют, сделав невозможным дальнейший рост. Здесь не о чем волноваться. Вы ведь знаете, когда-то люди боялись и прививки от оспы».

Маан не знал, что такое оспа, но он хорошо знал, что такое Гниль. Он знал, что с человеческим телом может создать эта рожденная на Луне инфекция, с какой жадностью она тянется к тому, что долгие века считалось самым совершенным существом в Солнечной системе, и с какой варварской бессмысленностью уничтожает его, превращая в свою противоположность. Двое из кандидатов в инспектора за день до этой процедуры отказались. Они были смелыми выдержанными людьми, но в каждом человеке есть внутренний барьер, не пускающий дальше какого-то не всегда видимого предела. Они не смогли переступить свой.

Маан смог.

И ничего ужасного не произошло. Два или три дня у него держался небольшой жар, потом пропал и он. Не страшнее, чем переболеть простудой. После этого многое изменилось, и прежде всего в нем самом. Теперь, просыпаясь, он открывал глаза с новым чувством. Чувством неуязвимости. Он не боялся Гнили и мог себе это позволить, как еще несколько сотен человек на этой планете. Его тело теперь представляло несокрушимый замок для Гнили, в который ей не суждено было проникнуть. И еще у него появилось чутье, пусть поначалу он едва ли мог с толком им пользоваться. Он стал ощущать присутствие Гнили рядом — неявное, сокрытое присутствие. Как счетчик Гейгера, способный улавливать невидимое, но гибельное излучение изотопов.

«Ты смелый парень, — сказал ему Мунн, — И талантлив, насколько я могу судить. Я думаю, у тебя впереди хорошее будущее».

Он не соврал, хитрый старик. Хотя тогда Мунн еще не был стариком, но его возраст уже невозможно было угадать. У Маана и в самом деле оказалось хорошее будущее и, чтобы получить право на него, он вкладывал в службу всю свою жизнь, подчиняя ей свои привычки и желания. Он был собран, обязателен, дисциплинирован и в то же время решителен в действиях, что тоже высоко ценилось, словом являл собой образец идеального служащего Контроля. Это, конечно, было замечено.

Еще он хорошо помнил, как они с Кло переехали в свой дом. Это было позже, гораздо позже, но воспоминания об этом дне были так сильны, что годы были неспособны их стереть. Маан уже был начальником отдела, пусть совсем небольшого, из трех человек, и у него уже был тридцатый социальный класс. Это давало право на собственную жилищную площадь, возможность, казавшаяся даже в детстве настолько невозможной, что о ней не стоило и мечтать. Двадцать пять квадратных метров! Собственная кухонька с термо-печью, теле-аппарат, раздельные комнаты… Они с Кло несколько часов просто переходили из одной комнаты в другую и молча озирались, не в силах представить, что все это отныне принадлежит им. В тот день они ели пирожные с пастой из сладкой фасоли и пили настоящее, изготовленное из экстракта винограда, вино. Этот ужин стоил Маану половины еженедельных социальных очков, но ему не приходилось жалеть об этом. Потом они с Кло занимались любовью, и это было как-то по-особенному, они чувствовали себя свободными, безмятежными, вольными… Как давно это было!