На пороге гигиенического блока он заметил, что забыл потушить осветительные панели. Чтобы не возвращаться, он потянулся рукой к выключателю через дверной проем, оглянувшись на свое зеркальное отражение. Теперь зеркало отражало залитую светом комнату и голого мужчину, стоящего к нему спиной. Маан машинально скользнул по нему взглядом. Стройные крепкие ноги, острые выступы лопаток, ровные пласты дельтовидных мышц. Хорошо сложенное тело, принадлежащее отнюдь не пенсионеру.

Ему показалось, что в отражении есть какая-то ошибка, но неявная, смутная. Как будто к поверхности зеркала что-то приклеилось. Пока его рука тянулась к выключателю, он немного подался назад, пытаясь рассмотреть этот дефект под другим углом. Но тот тоже сместился, оставшись где-то во внутренней впадине его правого колена.

Страха не было. Маан хорошо помнил все то, что он сделал после этого. Он вернулся в гигиенический блок, пошарил рукой в ящике туалетного стола, нащупывая зеркальце Кло, которое она использовала по утрам, накладывая макияж. Небольшой овал, холодный и блестящий как хирургический инструмент. Маан сел на борт ванны и. распрямив правую ногу, завел под нее зеркало.

Он был совершенно спокоен и даже медлителен. В маленьком овальном осколке мелькнула покрытая густым рыжеватым волосом кожа, морщинистые складки колена, рисунок из трех знакомых родинок… Маан повел руку еще дальше, наблюдая за отражением.

И почти сразу нашел то, что искал.

То, что не могло существовать. Но он видел его — в сверкающем овале, изображение в котором почему-то начало дрожать.

Большое, с монету размером, идеально круглое пятно, похожее на аккуратную чернильную кляксу.

Он пришел в себя от звона. Звук стеганул по ушам и воссоединил его блуждающее лишенными цвета закоулками сознание с застывшим, терпеливо ждущим, телом. Кажется, он долго просидел в этой позе. Может, час. Память не хранила воспоминаний об этом отрывке его жизни. Провал. Незанятое пространство в подкорке головного мозга. Отсутствие всего.

Маан опустил взгляд и увидел разбитое зеркало, россыпь неровных треугольных осколков, похожих на какое-то затейливое праздничное украшение, которое зачем-то положили на пол гигиенического блока. В каждом осколке горела синеватая искра и Маан, как зачарованный, глядел на этот ворох застывших мертвых светлячков, совершенно забыв о том, как он оказался здесь.

— Джат?

Кло.

— Джат, ты здесь?

Чьи-то мягкие шаги за дверью. Скрип половицы. Шелест ткани.

Он мог видеть собственные мысли — простые, как геометрические фигуры, ровные, складывающиеся друг с другом с негромким деревянным клацаньем. Смести осколки с пола. Открыть дверь. Улыбнуться Кло.

Но он не мог пошевелиться. Мышцы всего тела стали мертвыми кусками плоти, остывающей прямо на глазах. Нужна была искра чтобы оживить их, как искра аккумулятора заводит двигатель, но неоткуда было взять этой искры, все его тело коченело изнутри, и Маан, ощущая этот жуткий, выбирающийся из его тела и распространяющийся по всему блоку, холод, не мог оторваться от созерцания осколков. Было в их положении что-то гипнотизирующее, подчиняющее волю.

Зачем-то он протянул руку и коснулся их, сместив пальцем один или два. Холодные, твердые. Беспорядок их расположения казался хаотичным, но глаз Маана улавливал в этой кажущейся произвольности свой, неповторимый, рисунок.

— Джат?

Шорох, какой бывает, когда кто-то проводит рукой по твердой поверхности. Соприкосновение живого человеческого тела с облицованной керамической плиткой стеной. Чей-то голос, знакомый, но доносящийся издалека, приглушенный огромным, в несколько световых лет, расстоянием.

— Джат?

Его сознание дрейфовало в открытом космосе. Холод бесконечных космических просторов обнимал его со всех сторон. Он видел яркую пульсацию звезд и чувствовал дыхание гигантских планет. И отсюда не было видно ни Луну, сморщенного желтого карлика, ни крошечную каморку гигиенического блока, в которой скорчился, сидя на корточках, голый мужчина, невидящим взглядом уставившийся в разбитое зеркало.

Маан сам не мог понять, в какой момент вернулся, и когда сознание соединилось с телом. Он вдруг понял, что сидит, обхватив себя руками за плечи, немного раскачиваясь, а дверь дрожит от чьих-то несильных, но частых ударов. Он поднялся, медленно, осторожно, точно боясь, что его тело, сделав один шаг, рассыплется, сейчас оно казалось ему хрупким, его части были соединены между собой крайне непрочно. Неосторожный шаг — и оно разобьется на куски, как зеркало. Голова, руки, ноги — все вперемешку.

Ушло секунд десять чтобы открыть дверь — пальцы беспомощно скользили по защелке, не в силах ее ухватить. Проклятая металлическая головка сделалась крошечной, не поймать рукой. Но Маану это наконец удалось и он открыл дверь.

Кло стояла в темноте коридора и неживой синеватый свет гигиенического блока, отражаясь в кафеле, падал на ее лицо, отчего оно казалось синюшным, как у утопленницы.

Маан лишь однажды видел утопленника. Память, оказавшаяся вдруг необычайно послушной, выкинула информацию на поверхность, точно плоскую, в потемневших тонах, фотографию. Шесть лет назад его вызвали в Коррекционную колонию соседнего жилого блока. Самоубийство с подозрением на синдром Лунарэ. Маан мог бы послать любого инспектора — дело неважное, проформа, был покойник Гнильцом или нет, по большому счету уже не так и важно. Просто одна цифра в статистике поменяется на другую. Но в отделе никого не было, кроме дежурного, пришлось ехать самому.

Коррекционная колония — не самое приятное место даже для того, кому пришлось немало полазить в тесных смердящих лабиринтах трубопроводов и подземных гидропонических ферм. Там оказываются те, которые совершили проступок слишком серьезный чтобы отделаться просто социальным деклассированием. Убийцы, насильники, грабители-рецидивисты. Глядя на почерневшие лица построенных в шеренгу заключенных, и вдыхая непереносимый, дерущий носоглотку, запах хлорки, Маан, отвлекая разум от окружающего, думал лишь о том, каким образом, черт возьми, этому парню удалось свести счеты с жизнью — здесь, в этом холодном царстве начищенных, но мутных полов, забранных грубой решеткой окон и многотонных бронированных дверей. О том чтобы вскрыть вены не могло быть и речи — заключенные, содержащиеся здесь, были лишены права владеть каким бы то ни было имуществом, у них не было даже авторучек, которые можно было бы загнать в глотку, или канцелярских скрепок, острыми концами которых можно провертеть отверстие в вене. Посуда из мягкого пластика — такой не заточишь об пол, получив примитивное, но функциональное лезвие. Высокие, в четыре метра, потолки — даже раздобыв веревку, не повесишься. Стены здесь были обшиты плотной губчатой резиной, один из надзирателей сказал, что это ввели несколько лет назад, когда какой-то сообразительный парень из деклассированных, уставший, видимо, и от окружающего, и от себя самого, разбежавшись, разбил голову о стену, да так удачно, что рухнул мертвым на месте.

У людей, собранных здесь, не было права распоряжаться собственной жизнью, поскольку они не до конца искупили свой долг перед обществом. Должно быть Гниль, поселившаяся в его теле, наделила доселе дремлющее сознание на удивление сильной фантазией. Весь интерьер — небольшие рукомойники с коричневой, тронутой маслянистой пленкой, водой и лежанки, больше похожие на груды тряпья. Глядя на этот интерьер, Маан размышлял о том, насколько же Гниль должна испугать человека чтобы побудить его свести счеты с жизнью здесь, где это практически невозможно.

Но когда ему показали скорчившееся в углу камеры тело, казавшееся необычайно тощим и серым, как огромное, выросшее до человеческих размеров, насекомое, Маан понял — иногда обстоятельства бессильны задержать того, кто твердо решил уйти из этой жизни.

Восстановить картину его последних минут удалось без труда, свидетелей хватало с избытком, да и без этого все выглядело очевидным. Мертвец, которого Маан знал лишь по номеру, и в самом деле проявил фантазию, удивив ко всему привычных надзирателей и охранников. Из обрывков одежды и постельных принадлежностей он тайком свил толстый жгут. Не очень длинный, едва ли больше полуметра, но ему этого хватило. Он обвязал его вокруг тощей шеи и, улучив момент, когда охранник отвернулся от камеры, засунул голову в рукомойник и мгновенно, не дав никому опомниться, привязал жгут к трубе каким-то сложным, хитрым узлом, так, что вытащить голову, не обрезав его, оказалось невозможным. Охранник быстро отпер дверь камеры, но поделать ничего не мог — узел был настолько сложным и тугим, что к тому моменту, когда подняли тревогу и вызвали подмогу с ножами, бороться уже было не за что.