– Выживаем? Я порой думаю, что всё, что мы когда-либо делали, это поколениями учились умирать. Об этом вся наша история. – расхожая банальность, сказанная вслух представительнице иного мира, незаметно перестала таковой быть. – В мире где уже нет радости беспечного вольнодумства, где нужду подменило желание, где сострадание удел слабых, где чтобы твой народ жил в мире – чужой должен быть утоплен в крови. – песчаные поля лазурных филиппинских пляжей, изъеденных глубокими воронками от мин и ракетных снарядов, всплыли в его сознании интуитивно, очень явно. – Мы научились невероятно скоро, самыми разнообразными, хитроумными способами убивать друг друга, калечить миллионы жизней как по щелчку, а другие миллионы заставлять об этом не сожалеть. Возможно это неискоренимая закономерность нашего вида – тяга не к развитию, но покорению. Да, возможно. Плохо это, ужасно, чудовищно или же предопределённость сулит новые откровения, но другого мира мы не породили.

Им предпринялась робкая попытка встать. Вторая за последний час. Получилось, хотя все тело и пребывало в настоящей агонии. Шаг, за ним второй. Дойдя до гладко выделанных стенок дверного проёма, он остановился, оперевшись правой рукой о выступающую из стены полку, после чего сдавленно сглотнул.

Адайн не нужно было просить. Она уже стояла рядом, поддерживая его за надорвавшееся плечо кожаной куртки.

– С тебя новая, охотница. – стараясь сбросить неловкость, витавшую средь лучезарного помещения, он едва заметно улыбнулся.

Но ей улыбаться не хотелось, нет, она всё увидела, почувствовала и ощутила, как если бы сама пережила те мгновения и ту боль. Сокрытое за взглядом Флойда, сожжённые волокна его нервов, само его существо, надломленное и выжитое – она почувствовала всё. Мгновением позже, будто вспомнив что-то важное, Адайн отстранилась от него.

– Послушай, таким тебе нельзя идти. – завела она песню, повторявшуюся в течении дня шестью различными вариациями. – Едва ли ты осилишь и половину пути. Пару дней придётся переждать, благо лагри быстро залечивает твои кости и плоть.

– И дня достаточно. – возразил Флойд, оглядывая рану. – Я смогу добраться до места. Как-нибудь выдержу.

Охотница резко отдёрнула его за помятую куртку и заглянула в серые радужки глаз, источавшие бесконечную усталость. Прошлая ночь прошла без сна и вот теперь, в преддверии новой ночи, он всё ещё бодрствовал, не находя себе места от осознания происходящего, занозой донимающего его мысли.

– А что если не найдёшь того, что ищешь? – отпустила она его. – Или, что если ты найдёшь другое, отличное от того, что ожидаешь? – голос бойкой девушки теперь шептал, подобно позабытой им колыбельной.

Фдойд промолчал, ведь эти сомнения уже сутки обивали пороги самых страшных картин в его сознании. Он мог никогда не вернуться назад.

– Ты болен и таким не сможешь завершить задуманное. Как бы ни старался и как бы того не хотел. – многозначительно протянула охотница.

– Если я не пойму как выбраться отсюда в свой мир, то так и останусь здесь.

– А это плохо? – подбросила она, шагнув на встречу, словно произнесённые слова были столь же легки как и надкушенный плод, потрясаемым в ладони.

"Пожалуй превосходно, не будь у меня пищевой аллергии на мак, но какое-либо отсутствие выбора слишком меня пугает". – подумал Флойд, но вслух этого конечно не произнёс.

– Так нужно. – лаконично ответил он.

Адайн разошлась в скромной улыбке, как будто прочла его мысли и всё о нём уже знала наперёд:

– Кому-то другому или, в самом деле, тебе?

Слова охотницы разили Флойда наповал.

Земля. Действительно, что ждёт его там? Могилы родителей, могилы друзей, могилы боевых братьев, могила любимой собаки и груз личных переживаний, изводящих по ночам. Там он не будет свободен, никогда не будет счастлив. А здесь? Это место особенное и что-то захватывающее витало в запахах отсохшего пошчака, вместе с тем умиротворяя, но долго ли длиться сказке? Его ли это земля обетованная?

Адайн придвинулась ближе и они, в полной тишине, определённое время смотрели друг другу прямо ему в глаза, едва не касаясь носами. Он смутился, но не отводил взгляд, да и не смог бы даже при желании. Она поступала так же. Линии лица, необычайно отличного от человеческого и проступившего селадоновыми жилками, ничего не выражали, но ему казалось, словно бы Адайн, в своих мыслях, оставила заставленное травами помещение, погрузившись в иные потоки, иных дум. Кольца коллоидного серебра продолжали медленное, гипнотическое вращение.

– Я не в коем случае не уговариваю тебя и даже напротив, ведь речь больше не о твоей цга`ла, Флойд. – кончики шершавых пальцев упёрлись в его солнечное сплетение и бабочкой разошлись, разгладив кожу. – Речь о том, что питает твоё существо. Речь о твоей ишалл, не нашедшей покоя в предыдущем месте и начавшей искать место новое. – колыбельная музыка размеренных слов убаюкивала, нежно ласкала слух. – Это так знакомо. Ты болен и эту болезнь, увы, мало что способно унять. Она тянет тебя в пустоту. Убивает тебя настоящего. – Адайн тщательно, но с некоторой тяжестью, подбирала нужные слова.

Он хотел было спросить её о том, что она имеет ввиду, но сообразил и сам, найдя подсказку в мерности её движений, в мягкости прикосновения и мелодии голоса.

Речь шла о неопределённости, о том душевном грузе, что Флойд получил, когда молча сносил тяготы в юности, когда мечты о возвышенном пошли прахом под довлеющим влиянием мелочного окружения и ненавистной ему собственной слабости, когда он бессильно, почти отрешённо смотрел как горит выбеленный деревянный дом его родителей. Когда всех его знакомых и приятелей заняла праздность, громкие события медийной жизни, а он меж тем знал, что сейчас, в сотнях и тысячах миль от него, люди тысячами умирали от страшных язв на улицах городов с трудно произносимыми названиями, охваченных моровым пожаром. Не то чтобы Флойд раньше поступал отличным от этих выпивох-приятелей образом, да и сами эти вещи его нисколько не трогали, но, после увиденного на войне, он уже не мог без содроганий переносить шквал безумных и бессмысленных новостных свалок. Каждый раз, выходя на улицы мирного, но неприветливого Мидлсбро, он вспоминал тот день.

Вот Флойд бредёт по пыльной дороге. Солнце в зените, враг отступает. В нём сидит бравый солдат с гранатомётом под ремень, думая, что война это его родной дом, его поле для игры, сад для забав. Впереди виднеется деревня: Десяток сборных лачуг, магазинчик и узкая аллея вдоль улицы. От фонаря до фонаря перетянуты праздничные флаги – день мужества и сопротивления. Какая жестокая ирония. По деревне с утра отстрелялись артиллеристы из сто сороковой бригады. Всюду валяются колотые блоки, десятилетие назад вышедшие из употребления, ванильного цвета извёстка, подведённая детскими рисунками, и от асфальтной копоти струится дым, жгучий лёгкие в смешении с чадом солдатских сигарет. Бравый воин заходит в эту деревню, а выходит из неё уже не он, другой – словно побитый, увечный, с трудом перебирающий отяжелевшими ногами. Пеплом покрылись плоды сада для его игр и забавы обернулись трагедией. Но сейчас, как ни странно, это было позади. Преследовавший кошмар будто безнадёжно отстал от него, не угнался, и Флойд утонул в живом серебре, исходившем водяной рябью.

Прекрасное чувство понимания и прощения было некстати развеяно возникшей на пороге Нукум, вернувшейся с очередным свёртком красных листов. Вид у неё был крайне взволнованный, а сама она с трудом дышала, облокачиваясь о дверной косяк, завёрнутый колосившемся пошчаком.

– Вы что, не слышали сигнал колотушек с менных мостов? Около стен что-то происходит. – выпалила она. – Охотники сбегаются, а старейшины сказали всем держаться подальше от ворот у исхода Веф.

Флойд и Адайн синхронно переглянулись.

– Мулг. – сказали они одновременно, меняясь в лицах.

Нукум переводила округлившийся взгляд то на Флойда, зашагавшего к скошенной полке с оружием, то на Адайн, которая бросилась к висевшему над дверью луку.