Не то, не то он предлагает. Давно народ заблудший не принимал отказ, с пути не отвернёт. Народ сей как свеча горит, не жаждав понимать, и доводы рассудка, кошмарами небытия грозящего, их не заставят благим словам внимать. Как мне его в движеньях направлять? Лишь правды боль, увы, способна нам, живым, путь верный указать.

– Ступать средь слов, копыт ударов, мелодий арфы и пожаров. Смотреть. – бросаю я и мой наряд, как крылья тёмные, вздымает пыль у трона. – И более никак до срока. – справляюсь у узоров. – Не нам грозит сия беда.

– Но как мне возвестить тем, кто услышать страждет?

– Страждет ли? Не возвещай же все сплетения рассказа страхами смущённым, коль сам желаешь правду знать и слышать песнь. Молчи! – преподношу ладонь к нему на расстоянии и чувствую свою гордыню.

– Как можем мы сидеть, как я могу, в пору, когда никто иной не слышит песни звук, не слышит завываний ветра и гул вновь пробуждённых лун? Что делать мне, скажи? Исполню я любое обещание, что непременно дам тебе. – склоняется в слезах, поклоне и мольбе.

Клянётся сердцем он, но то, что должен, не исполнит. Свирель аккордов мысли полнит… Как мне сказать ему, открыться, как знаньем поделиться, что изнутри терзает плоть мою, повелевая той смириться? Не видно и самой полотна все, лишь малую их часть. Так много ли могу я истинно прочесть и без сомнений Жару рассказать? А вдруг подлог, а вдруг я не права и песнь не выведет в видениях к ответу? А вдруг ответа вовсе нету? А если всё же есть надежда? Что если это провиденье?

Да будет так, долой сомненья.

– Дослушай песнь, моя любовь. Придёт и твой черёд – черёд свою пропеть, что эхом грянет в вечной кутерьме, заставив многих жён скорбеть. – решаюсь.

– Война и нам грядёт?

– О да… – смыкаю очи. – Я ощущаю города, что будут стёрты в пыль, и битвы, ещё не отгремевшие. Разрывы грома, молний скрежет, лучи сжигающие сталь. Предвижу, как звёрь страшнейший своё оружье тешит о врага!

Ещё сильней сгущается толпа, усиливая громкие раздумья. И уж не вижу статуй я великих, что головами опускаются к проходу, сужающему лаз под небосводом вечного дворца у трона. Огромна дымчатая крона…

Жар скован словом, недвижим. Его румянец блёклый, застывший на щеках, не ясен им.

– Что сделать, чтобы искупить вину и бойню слабых отвратить? – вновь повторяет он вопрос, воинственно прижав к груди кулак, и на колено припадает.

– То доля не твоя. – фельветовый огонь на факелах сильнее сквозняком от тьмы поколебало. Господ простое дуновенье ветерка, пусть и впотьмах, до дрожи испугало. – Престало сильным ждать.

– Скорбеть, стенать и умирать… И к поруганию отдать безвольным полчищам, пришедшим до миров, вот это? – бессильно распускает клиссовый цветок прекрасный, что долго сохранял в руках своих, усталых от ненастий.

– Не бойся… – наставляю и, скользящей дымкой приближаясь, принимаю дар. – Та скорбь, что будет пролита, исполнит хор величья. Последний истый хор увядших. Великий хор. – к щеке его прикладываю перст и Жара боль в себя вбираю. И собственную ширю боль.

– Во имя умерших мужей? – как на богиню смотрит на меня, не в силах шевельнуться. – Во имя сгинувших в бою? – он знает. Не отбираю я – даю. – Во славу сыновей погибших?

Загадочно шепчу над самым ухом Жара:

– В твою…

Он изумлён и поражён, да так, что сердце замирает. Как многого ещё не знает…

– Слушай! – справляю резко одеяния, что вьются вкруг меня, и отступаю к трону. – От пения сего поведаю ответ. Ответ на заданный вопрос.

– Завет нам дашь? – догадлив Жар.

– Не всем. Тебе. – растерян лик его. Не понимает почему, с чего к нему мне обращаться, зачем то знанье одному? – В тебе Его течёт река. – держу ответ. – Святая кровь, не требующая исповеданья.

– Не верю… – теряет речи дар.

– Не веришь мне?! – с подобием вызова бросаю, витая дымкой страшной в зале.

– Но ведь не мне честь отдают преданья!

– Но истина. – я плавно двигаюсь к нему по тени. – В отличие от голословных толмачей она не требует истолкованья. Твоя сестра, зачем амбициозным господам она иначе? Подумай. – мотает головой. Так много смыслов… Он смущён. Противоречья мыслей Жара понимаю, а потому детали сразу раскрываю, не тая. – В её устах, как и в твоих, живёт завет.

Сутулится он, подавляя шум от толп, несущих пламя, и пробуя сложить явленья:

– Они желают так, через меня, последним сном сестре грозя, на откровения твои влиять?

– Прекрасно понимают подлые, что крови этой не смею я в ответах отказать. Не смею врать. Используют тебя, мой Жар, чтобы конец истории узнать. Они боятся ошибаться.

– Мои раздумья, отправленные вдаль, ко мне никак не возвратятся… – молчу и тут в его лице встречаю просветленье. – Они не знают, верно? Не знают, жив пророк иль мертв, и потому такое копошенье. У них надежда на спасенье и прежней власти возвращенье! За этим мы нужны. В том смысл приводить меня сюда!

– Ты понял верно. – слова в дороге застывают, как потолочная слюда.

– Нугхири предок мой… О боги, поверить в это сложно… Но почему тогда песнь о других? Происходящее так мерно. Так много странных, чуждых взору лиц…

– В неясный для меня момент, пути существ, о коих говорит она, переплелись в единый завиток. – веду рукой меж клиссовых спиралей. – В конце концов, что происходит на земле – то отражение игрищ звёзд. – к скопленьям молодым, готовым выйти на войну, мой лик направлен. – Крепись. С былым невежеством простись и наберись терпенья.

– Одно скажи: как я здесь помогу и отчего, как ты сказала, овеян буду славой? Как разум, что сулит погибель нам, остатку жалкому былого, поможет отыскать в истории пророка и отца?

– Не торопись. – теряю в сне я залу и юнца. – Поспешность – мудрость гордеца…

– Страшная тьма… – говорю я, раздвигая предметы на полке.

– Нук, ты нашла? – спрашивает Орно.

– Здесь куча всяких склянок. Не видно ничего из-за закрытых окон.

– Не открывай их! Этим растениям вреден свет.

– И как только ты понимаешь, где что лежит?

– Ищи среди тех, что с суженными горлышками.

Слышится топот. Валящиеся на пол склянки узнаваемо звенят. Орно закатывает глаза и качает головой.

– Потерпи ещё немного, – отвлёкшись, вновь склоняется она над его ранами. – я не часто прошу её о такой помощи.