— Откройте задний багажник!

— Зачем? — удивился Антонов.

— Посмотрим, что везете.

Антонов, чувствуя, что начинает заводиться, решительно вышел из машины, ткнул пальцем в синий номер на бампере:

— Машина дипломатическая. Видите? Осмотру не подлежит!

— Подлежит! — спокойно обронил капрал и, шагнув к заднему багажнику, сделал властный жест: открывай! И без разговоров!

В двух шагах от них у шлагбаума, сжимая в руках автомат, в напряженной позе, готовый к решительным действиям, стоял другой солдат с таким же казенно неподступным лицом, как у капрала. Полицейский сохранял нейтралитет. Он был худощав, с тонкой, как у девушки, талией, туго перетянутой широким черным ремнем, с которого свисал в черной кобуре массивный пистолет. Прохаживался вдоль шлагбаума туда-сюда, поскрипывал начищенными до блеска штиблетами, искоса наблюдая за происходящим и не проявляя желания вмешиваться. Когда Антонов спокойно, но решительно заявил, что открывать багажник не будет, что это нарушение дипломатического иммунитета приведет к крупным неприятностям, дело дойдет до правительства, полицейский, наконец, счел нужным вступить в действие.

— Из какого посольства? — спросил он.

— Советского.

Полицейский, сделав несколько шагов назад, взглянул на номер машины, потом еще раз на Антонова.

— Из советского? Почему же раньше не сказали?

Махнул рукой солдату у шлагбаума:

— Открывай! Пусть едет! Советские запрещенное не возят.

И, вдруг вытянувшись, картинно выпятив грудь и оттопырив зад, отдал Антонову честь.

— Новые строгости? — поинтересовался Антонов, садясь в машину.

Полицейский повел подбородком в ту сторону шоссе, где находилась Дагоса, многозначительно сообщил:

— Обстановка!

По тону, которым было произнесено это слово, стало ясно, что никаких служебных секретов он не выдаст, и не пытай! Из-под лакированного козырька его фуражки, оставляя неожиданно светлый след на антрацитно поблескивающей коже, сбежала быстрая струйка пота. Он лениво стер ее тыльной стороной ладони.

— Жарко?

— Сил нет! — признался полицейский. — А смена только через три часа.

Антонов вынул из дорожного холодильника три банки пива. Одну протянул полицейскому, а на две другие показал отступившим в сторонку солдатам: это вам! Солдат у шлагбаума сделал вид, что не заметил отсвечивающую синим лаком, в холодной испарине соблазнительную банку дорогого заморского пива, которого он никогда и не пробовал. Лишь машинально провел кончиком розового языка по сухим от зноя губам. А капрал, спасаясь от искушения, отвернулся и стал глядеть на дорогу так внимательно, будто на ней что-то происходило.

Полицейский, забрав у Антонова все три банки, весело подмигнул:

— Армия у нас неподкупна!

Антонов мог бы и открыть багажник — ничего, кроме запасного колеса, в нем не находилось. Но это было бы действительно нарушением дипломатического иммунитета. Этак на обратном пути придется показывать и дипломатическую почту, которую повезут курьеры!

Стойкими сказались эти ребята парашютисты — чтобы в Африке кто-нибудь отказался в разгар зноя от банки хорошего холодного пива! Должно быть, три года новой власти, провозгласившей революционную дисциплину, наложили свой отпечаток и на армию.

В последние месяцы правительство повело энергичную борьбу с контрабандой, давним бичом многих молодых африканских государств. Тайно провозят через границу дефицитные товары, золото, слоновую кость, какао-бобы, валюту. На борьбу с контрабандой теперь брошена армия, лучшие ее подразделения.

За мостом начиналась житница страны — чистые сухие пальмовые рощи сменялись полями, на которых мышиными хвостами торчали хворостины маниоки, шевелились широкие, как у фикусов, листья батата. Теперь автомобили встречались чаще. Оживилась и сама дорога. Запестрела неизменным своим украшением — идущими по ней женщинами. Много сотен километров сделал Антонов по африканским дорогам и давно привык к этому бесконечному женскому шествию, именно женскому — мужчины куда реже встречались, будто на этой земле они были в абсолютном меньшинстве.

Женщины идут и идут десятки километров от деревни к деревне, от городка к городку, полуголодные, оглушенные зноем, шлепая босыми ногами по обжигающему пятки асфальту магистралей, по пыли проселочных дорог. Ни одной в лохмотьях, как бы ни была бедна! Непременно обряжена в яркое цветастое платье, вернее, туго запеленута в длинный кусок ткани. Приятно глядеть на их неторопливую, размеренную походку, плавные движения тела, красиво выгнутый торс, маленькую голову на длинной шее, гордо откинутую назад. И каждая в тазу или корзине, водруженной на голову, несет на базар «дары природы» — гроздья бананов, пупырчатые ананасы, корневища ямса, бутылки с пальмовым вином, мешочки с земляными орехами, коротко рубленные стебли сахарного тростника. «Дары» эти весят изрядно, нелегко поднять такую ношу, а уж нести на голове десятки километров тем более. Смотришь на них, и кажется, будто на пышное торжество величественно плывут знатные дамы.

Антонов неизменно восхищался африканскими женщинами. Сколько тягот навалила судьба на их плечи — работа в поле, дома, воспитание детей, — и все-таки полны женственности эти бархатные черные плечи, стройны, изящны эти фигуры.

Скорость приходится сбавлять с каждым километром. Машина въезжает в мир, полный жизни и движения. Возле глинобитных деревушек под тростниковыми навесами маленькие базарчики у самой дороги: корзины с помидорами, чищеный и нечищеный ямс, сваленный прямо в кучи, сушеная рыба, разложенная на травяных циновках, гроздья желтых бананов, плоды авокадо, огромные глиняные горшки, замусоленные, залапанные, трижды перекупленные пачки дешевых сигарет… Шагнешь в гущу такого базара, отовсюду тянутся к тебе заскорузлые добрые руки: «Друг, да продлятся годы твои!..»

Иногда на дорогу выходят из зарослей охотники. Увидев приближающуюся машину, вытягивают руку, демонстрируя добычу: купи, проезжий! А в руке тушка карликовой антилопы или зверька, похожего на большую лесную крысу.

Скоро граница. Все чаще в хаосе тропических зарослей у дороги проступают квадраты тростниковых крыш. Население здесь густое, край плодородный. И отсталый удивительно. Сколько раз проезжал Антонов по этим местам после захода солнца — там, где сейчас мелькают крыши деревушек, вечером цепенеет беспросветный тропический мрак: ни одного огонька! Электричества здесь не знают, даже керосин для освещения — роскошь.

Антонов нагнал небольшой грузовичок с кузовом, прикрытым от солнца брезентом. Кузов битком набит телами, одно буквально втиснуто в другое. Наверное, грудные клетки трещат от тесноты, и все-таки эта густая масса тел на каждой выбоине, в момент, когда машину встряхивает, расцветает улыбками, как розовый куст, и кажется, будто улыбки эти осыпаются на асфальт белыми лепестками. Такие грузовички под тентами, предназначенные для перевозки людей, здесь называют «мамми-лорри». Они практически единственный общественный транспорт в стране. Принадлежат они «мамми», оборотистым рыночным торговкам, толстым, шумливым, рукастым. Шофер каждого такого грузовичка, получив его под свое управление, непременно намалюет на борту или кабине близкую его сердцу мудрость: «Все на свете суета сует», «Удача убегает, а ты догоняй», «Не верь женщине!» Это Африка с ее философским отношением к жизни. Одно время, разъезжая по стране, Антонов пытался коллекционировать бортовые мудрости, поначалу даже Ольгу увлек этим — завела специальный блокнот. Надумала написать статью о «мамми-лорри», например, для журнала. Но вскоре все это ей примелькалось, надоело, блокнот был заброшен.

Гудком Антонов сообщил, что идет на обгон, из шоферской кабины тотчас высунулась худая рука, на минуту замерла в воздухе, предупредительно растопырив пальцы: мол, погоди — опасный участок, поворот. Миновала минута, и заботливая рука сделала пригласительное движение: давай! Когда, обгоняя грузовик, «пежо» поравнялся на мгновение с его кабиной, все та же рука коротким взмахом благословила Антонова на счастливый путь.

Это тоже Африка с ее неизменным доброжелательством.

Граница напоминала о себе издали. На обочине вплотную один к другому чуть ли не на полкилометра стояли тяжелые трансконтинентальные грузовики. По дорогам, экономя минуты, мчатся они с дикой скоростью, а здесь торчат часами, дожидаясь таможенного контроля. В этом тоже Африка: в одном месте найдет, в другом потеряет.

Много раз проезжал Антонов через этот пограничный пункт, давно примелькались лица и таможенников, и чиновников пограничного контроля, все вроде бы похожи друг на друга. А вот один приглянулся сразу и запомнился: толстяк средних лет, добродушный, жизнерадостный. Он занимал должность старшего таможенника, постоянно восседал в грубом деревянном кресле под навесом, положив пухлые руки на объемистый живот. Маленькими быстрыми глазами издали наблюдал за тем, как его подчиненные, молодые плечистые парни, споро осматривают проезжающие через погранпункт машины. Казалось бы, работа не бей лежачего — сиди да посматривай!

Однажды, ожидая своей очереди, Антонов разговорился с толстяком, узнал, что зовут его Кохови, и уже через несколько минут оба почувствовали друг к другу расположение. С тех пор неизменно заговаривали по-дружески, стоило Антонову снова очутиться здесь. У Кохови была большая семья, он с гордостью показал любительскую фотографию, на которой были запечатлены пять разнокалиберных курчавых голов. «Мои!» — пояснил он и значительно, по-учительски, поднял указательный палец, как бы подчеркивая этим, что не зря существует на свете, что таможенное дело в его жизни занимает место второстепенное, а главное призвание — воспроизводство населения Африки. Прокормить такую семью трудно, и Антонов был убежден, что Кохови берет взятки, как и многие, хотя бы по мелочам. Каждый раз, возвращаясь из Монго, он и сам что-нибудь непременно привозил для детей Кохови — пакетик с конфетами, пачку печенья.