3

Здесь та же Африка, все здесь то же самое, что и по ту сторону границы — и пальмовые рощи у дороги, и деревушки за глиняными дувалами под тростниковыми крышами, и все те же женщины с корзинами на головах, бесконечной цепочкой идущие куда-то… Только километровые столбы на обочинах уже иного фасона, да надписи на дорожных щитах уже по-английски, на таком же чужом для местного населения языке, как и тот, на котором разговаривают щиты и вывески в Асибии.

А ведь и те и другие, живущие по обе стороны границы, единокровны, и старинные верования у них одинаковы, и родной язык все тот же, имена те же. Много лет назад провели линейкой по карте: вот граница, справа ваше, слева — наше. Чужая воля, вооруженная карандашом, рассекла единую землю на две части, отгородила их друг от друга полосатыми шлагбаумами, кокардами полицейских, штампами пограничных виз, заставила говорить на иноземном, привезенном из-за тридевять земель языке, жить, думать, поступать по правилам и обычаям далекого чужого севера.

На подъезде к Монго скорость пришлось сбавить. Появились велосипедисты. В Куагоне их полно. Смотри в оба, иначе собьешь. В прошлую поездку в Монго за рулем «Волги» был Потеряйкин. Всю дорогу он ругался: велосипедисты выводили его из себя. Потеряйкин торопился в Монго в любезный его сердцу супермаркет, который закрывался на трехчасовой обеденный перерыв в полдень. Как ни торопился — опоздал, а вечером пришлось возвращаться обратно, и Потеряйкину отовариться не удалось. На обратном пути ворчал: «Чтоб их, этих африканцев!»

Здание нашего посольства в Монго возвышается почти на берегу океана. Во время штормов ветер доносит то него пропитанную солью мелкую водяную пыль, и посольству приходится держать сверх штата специального уборщика, который по утрам отмывает с окон, обращенных к океану, белые соляные кляксы. Над крышей двухэтажного, построенного в колониальном английском стиле, одинаковом и для Индии и для Африки, здания, полыхал красный флаг. Над этим домом у океана развевался он, как над кораблем, зашедшим в чужие воды. Невысокая кирпичная ограда вокруг здания напоминала борта судна, мансарда на крыше — рулевую рубку, длинные лоджии по этажам — палубы. Крошечный клочок территории СССР на африканской земле!

Теперь только нажать кнопку звонка у ворот, дождаться, когда прожужжит электрический механизм, втягивая в себя язычок задвижки, от легкого толчка дверь откроется, один шаг, и ты как будто на Родине, под сенью ее флага. И хотя Антонов давно привык ко всему этому, он неизменно испытывал почти мальчишеское волнение, когда в Дагосе ли, в Монго, в других ли странах подходил к воротам, возле которых поблескивала начищенная медная доска и на ней значилось: «Посольство Союза Советских Социалистических Республик». И палец уверенно жал кнопку звонка: «Эй, товарищи, пустите домой! Свой пришел!»

Антонов поднялся по ступенькам парадной лестницы, открыл дверь, и приподнятое настроение тут же улетучилось. За столом дежурного восседала Красавина. Она подняла на Антонова выпуклые серые глаза с таким видом, словно видела его впервые в жизни.

— Добрый день! — сказал он.

В ответ едва шевельнулись тонкие, четко выписанные губы.

Он обозлился:

— Я вам сказал: добрый день!

— Я вам ответила — добрый! — На этот раз губы обронили слова, похожие на льдышки.

Пришло же кому-то в голову посадить эту женщину на место, с которого начинается посольство! Кажется, коснись ее кожи, и обожжешься, будто на морозе задел железку, а во взгляде Аллы Красавиной, обращенном на тебя, постоянно сквозит холодное презрение. Как-то Антонов посетовал своему коллеге, здешнему консулу: «За что она меня так ненавидит? Не пойму! Я и видел-то ее всего два или три раза». Консул рассмеялся: «Да она так не только к тебе — ко всем. Даже некоторые наши посетители-африканцы жаловались: мол, ваша дама, сидящая у входа, выказывает откровенное пренебрежение к нам, черным. А на самом-то деле она обыкновенная лягушка с холодной кровью. Такой же, как у ее мужа, переводчика посла Вадима. Год с этой парой под одной крышей и ни разу не видел, чтобы они улыбнулись».

В какой-то книжке Антонов прочитал, что в искусство дипломата, так же, как в искусство актера, входит «умение управлять своим настроением». Всему научили в вузе чету Красавиных — наукам, разным языкам иностранным, а вот не научили быть приветливыми, уметь ради дела хотя бы через силу улыбнуться, даже если мама наделила тебя кровью лягушки. А в сущности, это элементарная невоспитанность. Недопустимая нигде, и особенно на работе за границей.

— Скажите, пожалуйста, дипкурьеры приехали?

Не поднимая головы, она буркнула что-то нечленораздельное.

— Да или нет? — На этот раз Антонов даже улыбнулся, взглянув на женщину как на любопытный объект для изучения.

— Да! — В голосе ее звучало раздражение.

Приемная посла была на втором этаже. Здесь тоже сидела молодая женщина, но уже с порога хотелось ей улыбнуться. Удивительно, почти все в лице Веры выходит из нормы: нос длинноват, остренький, похож на птичий, одна бровь чуть выше, другая чуть ниже, лоб высоковат, подбородок слишком решительно выдвинут вперед. И все же, вопреки этим аномалиям, смотреть на Веру приятно. Совсем не красавица, а мила нежным овалом лица, удивительно крупными и чистыми глазами, постоянно подогретыми мягкой улыбкой. А главное, характером — жива, общительна, неизменно пребывает в хорошем настроении. Вере двадцать пять. Судьба ее похожа на судьбы таких же, как она, девушек, работающих в наших учреждениях за границей. Никаких надежд на то, чтобы найти жениха в среде советской колонии, особенно такой маленькой, как Монго или Дагоса. Все женаты. Временные командированные? Тоже женаты, а если кто и холост, то прикатит на десять дней, ну на месяц — какой от него толк, всерьез отношения не построишь.

— Привет, Верочка!

Она даже привстала на своем стуле:

— Андрей Владимирович! Боже мой, как я рада!

Они давно в добрых отношениях. Каждый раз, направляясь по служебным делам в Монго, Антонов думал о том, что увидит милую востроносую Веру Малышкину. Антонов уже заранее знал, что вечер они проведут вместе — так бывало всегда, даже если приезжал в Монго с Ольгой.

— Значит, вечером… — рассмеялся он.

Она склонила голову набок, лукаво прищурила один глаз и стала совсем похожа на птицу.

— До чего самоуверен! А если посол не разрешит? А если меня уже кто-то пригласил!

— Отобьем! — Антонов с шутливой решительностью рубанул рукой по воздуху. Указал глазами на дверь, за которой находился кабинет посла:

— Здесь?

Она кивнула.

— Ситуация?

Вера засмеялась, сверкнув передним золотым зубом, мертвый блеск которого так не вязался с ее чувственным, нежным ртом.

— Подходящая. Но только сейчас уезжает на аэродром.

Посол в Монго слыл человеком настроения. Так же, как Кузовкин, он был уже немолод. Оба они принадлежали к самым старшим среди наших послов в тропических странах, — таких, как они, были единицы. В тропики стараются направлять кого помоложе. Много лет Пашкевич проработал в жарких странах, эти нелегкие годы наложили отпечаток и на его характер. Временами посол вдруг становился хмурым, замкнутым и поэтому недоступным. Но чаще всего чувствовал себя бодро и тогда в общении был прост и легок. И весел, особенно когда предстоял прием, дипломатический раут или выезд на какое-нибудь торжество. Стоило Пашкевичу облачить свою ладную, совсем не стариковскую фигуру в темный вечерний костюм или в шитый золотом черный мундир советского посла, как настроение его резко шло вверх. Хороший аналитик и умный тактик, он в то же время любил внешнюю представительскую сторону своей деятельности, неизменно требовал от подчиненных соблюдения дипломатического этикета, безукоризненности в одежде. Однажды, собираясь во французское посольство на коктейль, заметил плохо начищенные ботинки у второго секретаря и наотрез отклонил его кандидатуру в роли сопровождающего. Этот случай научил всех. С тех пор у дипломатов всегда наготове была экипировка для срочного выхода в свет — вычищенная и отглаженная на совесть.

Антонов считал Юрия Петровича образцом для посла в такой маленькой «тихой» республике, как Куагон, где ничего не происходило — ни переворотов, ни революций. Манеры у него были безупречны, свободно говорил на трех европейских языках, внешность имел для подобной роли в высшей степени презентабельную, — немолод, породисто сухощав, с красивой седой шевелюрой, спокойными уверенными движениями, неторопливой, исполненной достоинства речью. Он был дуайеном[1] в дипкорпусе Монго — как самый старший по сроку пребывания в этой стране. На балах, которые четыре раза в году устраивались в просторном, забранном в стекло, похожем на выставочный павильон президентском дворце, Пашкевич был неизменно в центре внимания, не только как самый видный и чиновный иностранец, но и как один из лучших танцоров. Танцевал Юрий Петрович в самом деле превосходно, правда, старомодно, на уровне своего возраста, но впечатление производил: немолодой человек, гибкий, легкий, раскованный, чуть касаясь талии дамы, элегантно скользит по зеркальному паркету. И этот человек — посол! И какой посол — советский! Вальс Штрауса, да еще с кем — с американским послом! Полгода назад в ранге посла США в Монго вдруг объявилась сорокапятилетняя женщина. Ростом она была выше Пашкевича, фигуру имела плоскую и негнущуюся, танцевала деревянно, что, конечно, снижало общее впечатление от этой пары, но зато по-американски широко, во весь свой большой рот улыбалась во время танца. На страницах местных газет печатались фотографии с бала, над которыми вскрикивали крупные заголовки: «Вальс разрядки! Послы двух сверхдержав в туре вальса объединены музыкой Штрауса и улыбаются друг другу», «Мировая разрядка начинается с Монго!»