— Куда ж вам еще расти! — усмехнулся Смолин. — И так вон какой вымахал!

— Надо расти! Надо! Еще выше, — осклабился Крепышин. — Ох как надо! Чтоб тоже дача в Дубках. И в энциклопедии хотя бы строчка. А в довершение всего белые брюки, о которых мечтал Остап Бендер. И командировка в Аргентину.

Он расхохотался, как бы подтверждая этим, что все сказанное всего лишь шутка.

— Хотите, я вас представлю? Лика! Как говорится, разрешите, мадам…

С шутливым пафосом перечислил все звания и должности Смолина и тут же удалился переодеваться: «В заграницу вплываем — бегу за смокингом!»

Плешакова с любопытством подняла на Смолина спокойные глаза.

— А, значит, это вы? Тот самый, который…

Слова ее, а скорее тон кольнули самолюбие Смолина, но он заставил свои губы изобразить улыбку.

— Тот самый, который… А вы та самая, которая… геохимик?

Она ответила почти серьезно:

— Кажется, так прозываюсь… А кто я на самом деле — не знаю.

— Не скромничайте! — возразил он. — Геохимики в наше время люди перспективные. Недаром вас пригласили в такой рейс. Довольны?

— Тоже не знаю. — Плешакова равнодушно пожала плечами. — Послали — поехала.

— Но ведь наверняка у вас есть какие-то научные планы, замыслы, идеи…

Ответом был ленивый снисходительный смешок:

— Идеи? Вы это серьезно?!

— Вполне! — Откровенная ирония Плешаковой вновь вызвала у Смолина раздражение. Видно, на папиной даче в Дубках она с детства привыкла разговаривать с именитыми отцовскими гостями на равных, и ее слушали, даже воспринимали всерьез, как же иначе — дочь Плешакова! Но унаследовала ли эта самая Лика от отца, кроме звучной его фамилии, еще что-то путное? Часто ирония и скепсис прикрывают тех, кто блага и уважение получает по наследству, а не по личным заслугам.

— Вполне серьезно! — повторил Смолин. — А если нет идей, лучше сидеть дома.

Она неожиданно кивнула в знак согласия:

— Наверное, вы правы — лучше сидеть дома! — и взглянула ему прямо в глаза. — А лично вы едете с идеями?

— Надеюсь.

Плешакова плотнее запахнула борта куртки, зябко повела плечами и как бы походя, завершая утомивший ее разговор и глядя в сторону, обронила:

— Ну-ну! Тогда вас можно поздравить. Пойду, пожалуй, холодно, — и удалилась с каменным лицом.

По бортам наплывали на «Онегу» берега Босфора. Правый принадлежал Европе, левый — Азии. При входе в пролив на правом берегу возвышалась старинная крепость, когда-то здесь турки закрывали выход из Черного моря, за нею потянулись небольшие поселки и городки, состоящие из двух-трехэтажных светлостенных домиков с плоскими крышами, которые среди негустой растительности лепились к крутому берегу, как ласточкины гнезда. Там, на родине, на другой стороне моря, только что кончилась зима и бульвары лишь в первой зелени, здесь уже давно отцвели подснежники. Смолин несколько раз щелкнул затвором фотоаппарата.

— …Знаете ли вы, что в Босфоре два уровня течения? — монотонным голосом, подражая гиду, пояснял молодой человек в непомерно больших модных очках толстой даме, похожей на матрешку. — Одно верхнее — это вода идет в Черное море, а второе — нижнее — наоборот, из моря в пролив и дальше.

— Поразительно! — воскликнула дама и еще больше округлила глаза, а вместе с ними и красный нарисованный рот.

— А знаете ли вы, кто впервые это обнаружил?

Молодой человек строго взглянул на даму, словно она подвергалась школьному экзамену.

— Не знаю… — почти испуганно выдохнула дама.

— Адмирал Макаров, — торжественно сообщил молодой человек. — Наш русский ученый. Он здесь поставил специальные буи и определил…

— Поразительно! — снова с наигранным изумлением отозвалась дама, изо всех сил изображая неподдельный интерес.

«Дура, — подумал Смолин. — Кем бы ни была — уборщицей или доктором наук, а то, что дура — ясно».

До Смолина долетел вкрадчивый, мягкий голос Ясневича, стоящего в окружении плечистых, рослых, как на подбор, молодых ребят в туго обтягивающих джинсах.

— …Примерно через час вы и увидите этот символ политической неразрывности современной капиталистической Европы и капиталистической Азии. Он повиснет над вами, как ниточка паутины. Один из самых уникальных мостов в мире… Длина его…

Все-то знает Ясневич!

На палубе появился кинооператор Шевчик — черный берет лихо сдвинут набок, спортивная куртка нараспашку, под ней ярко-желтый свитер, кривоватые, немолодые, привыкшие к постоянному движению и ношению тяжелой аппаратуры ноги обтянуты бежевым вельветом новеньких джинсов. Но под коротенькой щетинкой усиков нет обычной улыбочки веселого, своего в доску парня, всегда готового к хлесткой шуточке или свежему анекдоту. Узенькие, с неизменным прищуром глаза Шевчика зло поблескивали, как у хорька.

— Опаздываете, Кирилл Игнатьевич! — крикнул ему Крепышин. — Мы уже в Босфоре. Вам давно пора целиться в турецкие берега. Где ваше оружие?

Шевчик с досадой махнул рукой:

— К чертям! Я здесь не турист. Я на работе. Меня посылали с четкой, программой. Политической программой! Утвержденной! — И Шевчик поднял вверх длинный худой палец, намекая, что утверждение произошло где-то там, наверху. — А этот долдон…

— Это вы о ком? — осторожно поинтересовался Крепышин.

— О капитане! — И Шевчик отважно выдержал удивленные взгляды собравшихся на палубе.

Крепышин обронил с губ веселую улыбочку и, понизив голос, наставительно сказал:

— Это вы напрасно, Кирилл Игнатьевич, так о капитане. Напрасно! Капитан на судне полномочный представитель государства. Разве не знаете? Он вас за бунт может посадить в канатный ящик.

— Куда?

— В канатный ящик. Туда на кораблях провинившихся сажают…

Шевчик взглянул на Крепышина с неподдельной тревогой, так и не почувствовав в его тоне насмешки.

— Да вы что?! Меня, Кирилла Шевчика, в этот… как его… в ящик! Да я заслуженный деятель искусства! Представитель центральной студии! Я снимал во Вьетнаме, в Анголе, в Ливане. И меня, Кирилла Шевчика, в ящик! Да знает ли ваш Бунич, кого персонально мне поручали снимать? Вот так, с двух шагов!

— Успокойтесь! — пошел на попятную Крепышин. — Я ведь и всерьез и не очень всерьез. По этому поводу Остап Бендер говорил…

— По этому поводу, — перебил его Шевчик, — Остап Бендер говорил: «Командовать парадом буду я». И я, Шевчик, буду поступать так, как мне указано в Москве.

— Что у вас произошло с капитаном? — спокойно вмешался в разговор подошедший Золотцев. — Обидел?

— Не обидел, а обхамил, — пожаловался кинооператор.

Оказывается, на недавней международной конференции в Ташкенте Шевчик познакомился с турецким писателем. Прогрессивным. Который за дружбу с нами. Снимал турка на ташкентских улицах. А живет он на самом берегу Босфора. В голубом двухэтажном домике с балконом. Шевчик с ним условился: когда будет проходить мимо, «Онега» гуднет, а писатель выйдет на балкон, помашет советскому судну рукой.

— Представляете, Всеволод Аполлонович, какой превосходный сюжет, если к первоклассным кадрам с этим турком в Ташкенте добавить кадры с Босфора? Стоит наш турецкий друг и машет рукой советскому судну! Я телеобъективом с его лица делаю переброс на советский флаг за кормой, на вас, советских людей, стоящих на палубе. Вы по моему знаку в ответ турку тоже дружно машете и улыбаетесь. Сюжет люкс: несмотря на разгул реакции — всюду у нас друзья. Вот вам политический акцент рейса, о чем вы, Всеволод Аполлонович, сами говорили, Разве не так?

— Ну и что капитан? — спросил Золотцев, уклоняясь от ответа.

— Рявкнул на меня: никаких гудков! Здесь судно, а не киностудия. И мы вам не статисты. Учтите! Так и сказал: «Учтите!»

Шевчик зло прищурил один глаз:

— Учту! На этого типа не истрачу ни одного кадра. Ни одного! Словно его в рейсе и не было.

— Не советую вам, голубчик Кирилл Игнатьевич, вступать в конфликт с капитаном, — печально произнес Золотцев. — Настоятельно прошу. У нас такое в экспедициях не принято. Мы, слава богу, обходимся без скандалов. Пожалуйста, голубчик! Ведь всегда можно найти выход из положения…

— А вы мост сфотографируйте, — предложил Смолин. — Уникальный мост. Куда интереснее, чем безвестный писатель на балконе.

Шевчик взглянул на Смолина с сожалением:

— А политика где? Разве мост — политика! Мне нужна борьба за мир, безработица в капстранах, военный психоз… Затем меня и послали! У каждого свое дело. У вас свое, у капитана свое, а у меня — свое.

— А знаете ли вы, Кирилл Игнатьевич, что в Стамбуле на рейде сейчас стоит американская эскадра? — почему-то понизив голос и заговорщически оглянувшись, сообщил Крепышин. — Авианосец и два крейсера. И мы будем проходить как раз мимо.

Шевчик подозрительно взглянул на ученого секретаря.

— Вы серьезно? Не шутите?

— С политикой не шутят! По радио вчера передавали. — Крепышин чуть заметно подмигнул Смолину. — Натовские маневры.

— Натовские маневры! — Кинооператор радостно всплеснул руками. — Прекрасно! Замечательно! Люксус! Бегу за камерой!

И умчался к трапу с неожиданной для его возраста юношеской легкостью. Вдогонку ему улыбались.

— Это верно, что там эскадра? — спросил Золотцев, недоверчиво покосившись на Крепышина.

Тот ухмыльнулся:

— Разве такое исключено?

Золотцев нахмурился:

— Вы, Эдуард Алексеевич, подобное оставьте! Пожалуйста, без розыгрышей! У нас на «Онеге» должен быть мир. А в данном случае в самом деле замешана политика. И серьезная!

— Неужели хотя бы на научном судне нельзя обойтись без всего этого? — Смолин даже не спрашивал, скорее подумал вслух.

Золотцев печально вздохнул:

— Видите ли, Константин Юрьевич, так уж получается, «без всего этого», как вы выражаетесь, обойтись нельзя. Так устроен нынче мир, увы!

— Но какое отношение все это имеет к науке?

Золотцев, взяв двумя пальцами дужку очков, чуть приподнял их, словно хотел рассмотреть Смолина без помех.