Батбаяну захотелось пить. Он со всеми предосторожностями, стараясь следить, чтобы над ним не шелохнулась ни одна ветка, потянул за ремень, перекинутый через плечо, на котором болталась маленькая кожаная фляга, подтащил ее ко рту и глотнул теплой, чуть пахнувшей тиной воды. Напившись, он почувствовал, что лежит вот так уже целую четверть дня, и вода, выпитая еще утром, просится наружу. Терпеть до темноты еще долго... Батбаян осторожно отполз назад, за бугорок, и, встав на колени, развязал тесемки на шальварах. Но прежде, чем управиться, он случайно взглянул влево, и там за кустами увидел Кривого Касыма, который буравил его своим единственным глазом и сделал жест рукой, который можно понять без толмача: заметят тебя - зарежу!

   Наконец начало смеркаться, появились комары, но отмахиваться Батбаян не решался.

   Вдруг кто-то схватил его за сапог, он было дернулся, но увидел, что это Айдар, и успокоился. Айдар прошептал, что, де, Курбат зовет, хочет узнать расположение урысов.

   Вдвоем они отползли подальше, потом поднялись и, стараясь, чтобы ни одна ветка не хрустнула, вернулись к Курбату. Батбаян рассказал все, что видел, лежа в кустах: шибас у урысов всего пятнадцать, но из них три груженые, а остальные, хоть и не порожние, но нагружены явно легче, но эти три охраняет каждую по семь воинов. На других шибасах всего по три человека на каждой. Остальные урысы расположились лагерем. Видать, урысы-то не простые, знатные - у них три шатра, и воинов пять сороков. Но зато в одном из шатров десяток женщин, из них две тоже знатные, в шелке да золоте, а прочие в хорошей одежде, хоть и не такой дорогой, и почти все молодые, кроме одной.

   В гаснущих сумерках Батбаян изобразил на истоптанной полянке из листьев лопуха шатры и показал, где и на каком расстоянии от воды они стоят, и который из них женский, а палочками выложил, как стоят в воде шибасы, и какие из них с хабаром.

   Курбат явно задумался. Они сидели тут на берегу Оки уже половину месяца и ждали, пока на привычную стоянку пристанет какой-нибудь купец. Но ни одного купца как назло не было. В прочее время Курбат ни за что не решился бы напасть на княжеский поезд (а судя по тому, что рассказал юнец, это именно кто-то из урысских князьков), но сейчас у них заканчивались припасы, и Курбат видел каким блеском загорелись глаза его десятников, при рассказе о груженых шибасах и молодых бабах. Если он прикажет отойти, его не поймут. А когда вожака не понимают, ему перестают подчиняться.

   Он решился. В конце концов, нападение будет внезапным, и раньше, чем эти урысы сообразят, что происходит, они на их же шибасах уйдут в Оку, и все.

   Батбаян был счастлив: его десяток (не его, конечно, а Касыма, просто он тоже был в этом десятке) Курбат направил как раз к женскому шатру, надо будет подползти, по сигналу снять часовых, схватить девок и добро, какое там будет, и бежать к берегу. Десятки Бикташа, Биктимера и Атрача захватят шибасы, а Тутай и Муххамад со своими десятками будут прикрывать их слева и справа.

***

   - Княжна Елена!

   Отзываться не хотелось, так хорошо было сидеть тут под березой и глядеть с пригорка на реку, свет закатного солнца был таким желтым и густым, что, казалось, его можно было резать ножом и мазать на хлеб, словно мед. На узкой ладье, шириной едва в три шага все время проводишь среди гребцов и просто остаться хоть на минутку одной - это недоступная роскошь.

   Лагерь разбили в стороне от берега на небольшом холме - у самой воды слишком много комаров и негде всем поместиться. Княжьи люди, ставившие шатры, шумели, отроки то и дело бегали к ладьям - принести-отнести что нужно, и вся эта суета так утомляла, что Звенислава отошла в сторонку, в небольшую березовую рощу, и решила посидеть в одиночестве.

   Неожиданно для себя, она стала думать о Давыде. Тьфу, самодовольный петух! Сам еще из детских не вышел, а туда же, всем распоряжается! И где пристать, и где шатры поставить, всем! И почему брат Владимир его слушает? Он же старше! И опытней! Но когда начинаешь говорить об этом, он улыбается тихо и так ласково отвечает: "А не заняться ли тебе, сестрица, вышиванием? Ты так вышиваешь хорошо! А Давыд - князь, брат твоего жениха, он везет тебя на свадьбу, кому и решать все, как не ему?" Вот и говори с таким!

   - Княжна Елена, нянька зовет, если не дозовусь тебя, прибьет ведь!

   Снежка запыхалась, видно и впрям бежала, можно ей, конечно, приказать уйти, да уж ладно, все равно уже есть хочется.

   Пришлось встать и вернуться к шатру, там уже все приготовили к вечере, со струга принесли доски, наскоро сбили лавки и покрыли их суконными одеялами, Маренка стояла с ковшом - слить воды на руки княжне.

   Шатер был разделен занавесью на две половины - в ближней ко входу спали девушки да мамка, а в дальней - Звенислава с Кончаковной. В конце зимы, когда брат только вернулся из плена и привез жену-половчанку, Звенислава побаивалась ее черных глаз (еще сглазит, чего доброго), ее странного выговора, в общем, половчанка представлялась ей не меньше чем колдуньей, приворотным зельем опоившей брата, который на нее, похоже, надышаться не мог. И только потом, когда они на одной ладье плыли по Двине, стало ясно, что дочь хана - еще совсем юна, даже немного моложе самой Звениславы, и ей самой страшновато и неуютно было в чужой стране, где не пьют кобыльего молока, а женщины почти все время проводят взаперти в тереме. Но не похоже было, чтоб она сожалела о том, что покинула родную степь. Впрочем, говорила она мало, а по ее черным глазам и не поймешь, что она думает.

***

   Кончаковна открыла глаза. Она сама не знала, что ее разбудило. Весь этот день ее не отпускала тревога, и спала она чутко. Впрочем, ей часто было неспокойно в этих лесах, где не видно горизонта, где, случись что, не ускачешь на верном коне. Хотя нет, в этот раз, похоже, чутье ее не обмануло. У входа в шатер, где должен стоять часовой, почудилась какая-то возня, а потом глухой стук, будто упало что-то тяжелое. С другой стороны послышался треск разрезаемой ткани. Тут уж она ждать не стала, вскочила, схватила кинжал, всегда лежащий в изголовье, другой рукой схватила за запястье эту глупышку Елену - пропадет! Слава богам, ой, то есть Иисусу, Елена проснулась, не вскрикнув. За занавесью уже визжали служанки.

   Половчанка приложила палец к губам княжны, все равно в темноте знаков она не разглядит, и потянула за руку, обе они опустились на четвереньки, и, приподняв полотнище шатра, выползли наружу. С этой стороны никого не было, и они рванулись к ближайшим кустам. Елена побежала было дальше, но Кончаковна сбила ее с ног, прижала к земле и прошептала в ухо:

   - Лежи тихо! А то заметят!

   И вправду, побеги они дальше, их белые рубахи видны были бы в темноте за версту, а теперь они лежали, обнявшись, в густой тени деревьев, и с ужасом смотрели, как какие-то люди тащат из шатра визжащих и бьющихся девушек. Кто-то рубанул саблей подбежавшего на шум дружинника, кто-то несет сундучок, в который только вечером Елена сложила перстни. Елену била крупная дрожь, по щекам бежали слезы, а половчанка отстраненно подумала, что сама почти не чувствует волнения, будто все это не с ней происходит. Впрочем, такую картину она видела в своей жизни не раз, и когда ее отец захватывал чужое кочевье, и когда ее будущий муж со своим отцом и дядей напали на ее становище - тогда ей удалось вскочить на неоседланного жеребца и доскакать к отцу, который с большинством воинов был в другом кочевье. Кто б мог подумать, что она пожалеет молодого красивого князя-пленника, которого хотели зарезать в отместку за побег его отца, русского князя. Хан Кончак, ее ата, был в гневе, а Гзак, старший сын от первой жены только подогревал его ярость, и только ей, младшей любимой дочери, удалось уговорить его сперва повременить с казнью, а там он уж и сам вошел в разум и передумал насмерть враждовать со всей Русью.

   Когда поднялся шум, Демьян не спал у постели своего князя, а сидел под косогором, да не один, а с Маренкой на коленях. Не зря он долго-долго дожидался ее, думал, что она уж не выйдет, но через два часа после заката из шатра показалась тоненькая фигурка в белой рубахе. "Старуха все не засыпала, пришлось обождать", - шепотом объяснила Маренка. И вот только они принялись целоваться, да Демьян рискнул запустить руку ей за пазуху, как послышались крики. "Лежи тут!", - приказал он Маренке, а сам глянул поверх косогора, посуровел лицом и бросился назад к шатрам. По дороге он наткнулся на труп Димитра, который караулил с этой стороны и только полчаса назад своими шуточками ужасно злил Демьяна, а теперь лежал с перерезанным горлом, не успев крикнуть. Демьян закрыл ему глаза и взял его меч, который тот даже не успел вынуть из ножен.

   Батбаяну велели встать позади шатра и следить, не выскочит ли кто, пока Касым с остальными ворвались в шатер. "Э, так дело не пойдет! Так ни одной девки мне не достанется", подумал он и, разрезав стенку шатра, вошел в восхитительно визжащую темноту, и тут же ухватил кого-то за мягкий зад, другой рукой пытаясь схватить за шею, но прямо в запястье впились чьи-то зубы. Пришлось слегка пристукнуть эту змею, чтоб не дергалась, сама виновата.

   Батбаян взвалил ее на плечо и побежал вслед за остальными к берегу. Девка оказалась тяжелая, нести ее было неудобно, а она к тому же опять принялась вырываться, дрыгать ногами и орать.

   "Ах ты сука!",- услышал он голос сзади и понял, что что-то пошло не так. В сущности, это было последнее, что он услышал.

   Демьян увидел, как какой-то вонючий козел (от него и вправду воняло! И, кажется, козлом!) тащит Даренку, от злости выругался, в один прыжок догнал и ударил мечом в голову. Тот рухнул как подкошенный, даже не успев обернуться. Так и надо ему, нечего зариться на наших баб!