Дьяк поклонился своему князю и ученику, а потом долго не мог разогнуться и кряхтел, держась за поясницу. Давыд поспешил усадить его на завалинку.

   - Не ожидал тебя сегодня увидеть, Давыде. Думал, что ты, как и положено юности, вкусив вина и меда, будешь смирять сегодня плоть рассолом и лавколежанием.

   - Все б тебе смеяться, отец диакон! А мне и правда тошно, и голова болит, да и вернуться надо - сегодня снова пировать. Но я вот о чем хотел тебя спросить...

   Давыд описал то, что видел на Золотых воротах во Владимире и на венце княжны, ой, то есть уже княгини Елены.

   - Вообще-то не стоило тебе так пристально смотреть на братнину невесту, Давыде, - мягко упрекнул его Афанасий. - Я-то верю, что ты ничего такого не думал, да людям-то не объяснишь, что ты финипти на венце разглядывал, а не ясные очи новой княгини.

   А что до венца, так это ж Александр Македонский, царь греков, когда они еще не знали Христа, он победил всех врагов на земле и решил подняться в небо - запряг летающих грифонов и семарглов в корзину, сел в нее и поднял на копьях куски мяса, чтобы звери, стремясь к еде, подняли его ввысь. Означает сие царскую силу. Ну или княжескую. Ну и то, что власть князя - она от Небес происходит, потому-то крылатые звери и несут его ввысь. Да только еще я думаю, что это значит, что каждый князь стремится ввысь, да в колесницу свою запрягает кого ни попадя, лишь бы крылья были. И когти.

   Есть у меня Летописец Еллинский и Римский, еще в Киеве переписывали с отцом Паисием, так в нем целая книга об этом Александре есть, я всё не хотел раньше ее тебе давать, там много прельстивого про мать его, Алумпиаду, - времена-то поганьские были, но сейчас ты уж вырос, тебе нужно учиться быть князем, войска водить, а там про войны много написано, да и верю, что ты не соблазнишься.

   Но Давыду пришлось отложить увлекательнейшую историю царя Александра на зиму - не успела кончиться брага, как брат Павел собрал дружину и велел выступать - от Коломны уже шел Всеволод Глебович Пронский, а из Владимира Великий князь Всеволод, и муромцам следовало с ними встретиться и замирить наконец Рязанское княжество.

***

   Небо было таким пронзительно синим и прозрачным, каким бывает только бабьим летом - напоследок, пока его еще не затянуло низкими тучами почти на полгода. Высокая береза желтела отдельными прядями, ветви с желтыми листочками свисали среди зеленых как золотые рясна на молодой княгине. Эх, одно только название - княгиня... Вроде бы и поменялось все, из дома навсегда уехала, и косу спрятала, и все теперь, только увидев, кланяются, а по сути все, как и прежде - терем да сад, да вышиванье. Приезд, венчание и свадебный пир, все закрутило Звениславу-Елену в каком-то сумасшедшем вихре, у нее не было ни минуты задуматься, и самый, казалось бы, счастливый день в жизни всякой девицы не вызвал никаких чувств, кроме волнения. Зато благодаря волнению все запомнилось так ярко, что теперь можно перебирать воспоминания по одному, как драгоценные камни, гуляя в одиночестве по княжескому саду - снова сад за высокой оградой, снова яблони, но яблоки совсем другие, мелкие, северные.

   Нищей, конечно, Елене быть не грозило, напрасно волновался приставленный к приданому дьяк. Наверное, в этих темных муромских лесах еще и не видывали такой красоты и богатства.

   Одни только золотые рясна чего стоили! Ради них, пожалуй, стоило укрыть свои светлые косы под убрусом, а до того Елена иногда украдкой вздыхала, что главное-то ее украшение, волосы, в замужестве будет спрятано от людских глаз. А золотная царьградская тесьма шла не только по вороту, а и по подолу и широкой полосой от ворота до подола шелкового греческого платья.

   Но самым удивительным был золотой венец, семь зубцов, сзади стянутых парчовой лентой, а зубцы, украшенные синими, красными, зелеными эмалевыми узорами, а на центральном зубце - царь в венце, а на каждом из зубчиков - по пяти больших перлов, и понизу пронизка жемчугом.

   На Елену в этом венце все муромцы смотрели разинув рот, не исключая, кстати, и этого самодовольного Давыда, деверя будущего. Уставился ей в лицо и смотрит, будто не видел. Звенислава, конечно, знала, что красива, и ей приятно было, даже брат мужа не остался безучастным к ее красоте. Даже этот сухарь вяленый, князь Павел, и тот улыбался, на нее глядя.

   Увидев Давыда во Владимире, Елена почему-то думала, что Павел будет таким же, только постарше. А он оказался совсем скучным, блеклым каким-то. У Давыда волосы - как спелая пшеница, а у Павла - как обесцвеченная дождями прошлогодняя солома, Давыд то смеется, то сердится, и по лицу всегда видно, что он думает, а Павел всегда говорит ровно и спокойно, будь это ответ "Да" во время чина венчания или команда войску выступать. Зато он, похоже, совсем не злой, хоть это хорошо.

   Муром - это не стольный Владимир, и Елена еще подумала, не лучше ли ей было бы и не бывать во Владимире, а сразу привыкнуть к хмурому Мурому? Во Владимире, хоть и не было такого простора, как в родном Новгороде Северском, но с высокого берега Клязмы открывался широкий окоем, а в Муроме Воеводина гора - одно название, так, холмик, едва подымающийся над Окой, и отделен от такой же кочки напротив глубоким сырым оврагом....

   Глава 4. Земля Рязанская. Лето 6695 (1187)

   Конец лета выдался погожим, как раз на отдание праздника Успения (23 августа ст.ст) выступили. Князь Павел глядел на брата и любовался: таким веселым и ладным смотрелся Давыд в кольчуге, на своем высоком вороном, опоясанный мечом, в княжьей шапке.

   А ведь было время, когда Павел думал, что из Давыда не выйдет князя. Тихий мальчик почти никогда не был участником драк, целыми днями пропадал у матери в монастыре, больше времени проводил с дьяком за книгами, чем во дворе. Павел уже ждал, что он попросится в монастырь, и думал, какие выбрать слова для отказа. Других-то наследников у него не было. Но пока Давыд не просился постричься, а Павел еще надеялся, что жена принесет ему сына, он старался Давыда не неволить - поскольку интереса к воинскому делу у мальчика не было, то во время походов Павел оставлял его в Муроме, хотя его самого отец брал с собой с десяти лет. И женить не стал его в том возрасте, когда это принято у князей. Боялся, вдруг выйдет как с Варлаамом, учеником Святых Антония и Феодосия Киевских, отец его был киевским боярином, в чести у князя Изяслава, а мальчишка сбежал в монахи, отец вернул его, насильно содрал рясу, одел в шелк и меха, пытался и так, и эдак вернуть в мир, и парень-то уже был женат, а все равно ничего не вышло. Юный монах чуть не заморил себя голодом, чтобы доказать, что он постригся вполне серьезно, и отцу пришлось отступить. Провожала его в монастырь жена, рыдая как по мертвому. Вот так женишь несмышленыша, потом расхлебывай, когда он вырастет.

   Так до шестнадцати лет Давыд и дожил - не женат, в походах не был, зато книг прочел много, пять или шесть. Никто ничего от Давыда не ждал, только один боярин Милята Якунич объявил, что так просто княжича не позволит превратить в бабу, дескать, он еще князю Георгию [5] обещал Давыда не оставить, и силком его все-таки лет с семи учил вместе со своим собственным сыном, Якуном, - и бою на мечах, и ездить верхом, и с копьем управляться. И, видать, постепенно приохотил. Не зря Милята, когда рассказывал о нападении булгар, весь аж пыжился от гордости - молодцом себя показал молодой князь, не зря боярин столько сил на него потратил. Опытные гриди, прошедшие не один поход, сбежались тогда к его шатру, и ждали, что он прикажет, а он все верно сообразил и сражался достойно. Авось и в этом походе не оплошает.

   Хотя Павел привел своих муромцев ровно в день усекновения главы Св. Иоанна Предтечи (29 августа, ст.стиль), как раз через две недели от Успения, в поле перед мостом через Пру уже стояли шатры - князь Всеволод пришел даже раньше назначенного срока и ждал под свою руку младших князей.

   К вечеру подтянулся и Всеволод Глебович Пронский, младший брат Рязанский князей, за чью обиду и вступался Великий князь. Он пришел из Коломны, которую ему временно дал в кормление Всеволод. Наутро выступили.

   По небу быстро неслись облака, то открывая, то пряча солнце, кольчуги и шлемы выстроившихся дружин то вспыхивали в его лучах, то гасли. Давыд посчитал знамена - семь, по числу князей. Свежий утренний ветер звенел в растяжках шатров, и внутри Давыда все тоже будто звенело, он был счастлив стоять посреди такого войска, и только мечтал поскорей поднять своего вороного в галоп, от которого задрожала бы земля, мечтал опустить копье и полететь навстречу Роману Рязанскому, чье войско, должно быть такое же сильное, а значит, победить его будет достойно и славно.

   Ветер так сильно развевал треугольное полотнище на высоком древке с медным навершием, что стяг немного покачивался в руках Демьяна, чей буланый стоял справа от вороного Давыда. Стяг впервые подняли только сегодня, хотя Павел отдал его шить еще зимой. В прошлом году Давыд ходил под братниным стягом, в его же отряде, но теперь хлопавший над его головой багряный шелк означал, что Давыд ведет свою собственную дружину. Перед выходом из Мурома Павел отделил часть своих людей, в основном молодых гридей, и отдал их под руку брату. Хотя кормить их продолжал сам, но приказывал им все-таки Давыд.

   К муромским рядам подъехал Великий князь. Пластины его греческого доспеха блестели на солнце как лед.

   - Брате Павле, ты поведешь передовой полк. Кого пошлешь в сторожевом?

   - Давыда хочу послать.

   - Хороший выбор. Соколок нам, может, еще какого кабана добудет, - и Всеволод усмехнулся в усы.

   Всеволод тронул коня.

   Давыда распирала гордость - и за себя и за брата:

   - Смотри, он тебя братом назвал, а не сыном! Считает, видно, ровней!

   - Братишка, да ты совсем телок! Разве можно его слова всерьез принимать? Он просто мне польстить хотел. Будь уверен, в грамотах он мне разве что "сынок" не пишет, хоть мы одногодки. И спорим, он пришлет дружину, вроде как помочь, а на деле проследить, чтоб я, идя первым, не вздумал ни утаить добра, что в походе добудем, ни перекинуться к Глебовичам. Все никак не забудет, что я с Романом в походе в одном шатре спал. Но ты ему нравишься, поэтому он и согласился послать тебя впереди всех. Да, кстати, возьми с собой в сторожевой отряд Миляту.