- Всем снимать брони! - пронеслась команда по рядам

   Павел замолк и задумался, и, судя по лицу, о чем-то грустном. Да и Давыд что-то порастерял свою утреннюю радость - взять Миляту, значит, командовать по сути станет старый воевода, хоть и будет, конечно, для порядка спрашивать Давыда. И Давыд, спешившись, принялся с помощью Демьяна стаскивать кольчугу. В походе никто в бронях не едет, разве что только при выступлении - чтоб князю показать, что вся воинская справа есть, и не зря князь их кормит. Обычно доспехи и брони везут в обозе и только перед битвой надевают.

   Старший брат как в воду глядел: к вечеру к муромцам присоединился большой отряд владимирцев, а с ними был и дьяк - считать добычу.

   Ночью ветер поменялся, пригнал тучи с холодным дождем. Мокрое полотнище шатра хлопало на ветру, Давыд ненадолго проснулся от этого звука. Неподалеку ворочался и бормотал во сне брат Павел, что-то ему, должно быть, снилось.

***

   Во сне Павла так же хлопал от ветра намокший шатер, только было не начало осени, а самое начало весны семнадцать лет назад. Было холодно и сыро, но это полбеды, хотя полночи приходилось ему вместе с Романом, рязанским княжичем, и их отроками сушить промокшую обувь у жаровни, проклиная мокрый снег. Самое плохое - это постоянное сосущее чувство голода. Шаг. С трудом вытягиваешь из мокрого снега ногу в валенке. В валенке хлюпает. Шаг. Коня ведешь в поводу, иначе ляжет. А думаешь только о вечере, когда, наконец, разведут костер, князьям поставят шатер, станут варить похлебку... Стыдно князю думать весь день о еде, но Павел ничего не мог с собой поделать. Потом как-то Роман Рязанский признался ему в том же. Они были самыми молодыми князьями в этом походе, даже не князьями, а княжичами - их послали вместо себя отцы, и им приходилось труднее всех, а может, старшие, Смоленские Роман и Мстислав Ростиславичи и Мстислав Андреевич, сын Андрея Боголюбского, князя Владимирского и Ростовского, который и вел их, умели лучше прятать раздражение, голод и разочарование.

   Они с Романом Рязанским из одного котла ели кашу из прелого проса. Каша откровенно пахла валенком. Роман похудел, шитый золотом шелковый ворот его рубахи засалился, в дорогом плаще прожжены две дырки, но щурится на угли жаровни он так же весело и бесстыже, как в начале похода. Холодно, мокро, хлопает полотно промокшего шатра.

   Открыв глаза, Павел стал на семнадцать лет старше, уже и в бороде седые пряди, и теперь он жжет села того самого веселого Романа. Он лежал без сна, слушал ветер и вспоминал.

   Их поход был редкой неудачей Мстислава, того самого славного Мстислава, который посадил на Киевский стол своего дядю, Глеба. И победил булгар. И еще.. да что толку перечислять былые победы, если в этот раз ничего не вышло. Сперва все шло неплохо. Павел по молодости не очень понимал, но, вроде бы, князь Мстислав выглядел довольным. Павел с Романом тоже зубоскалили, хотя Павла, если честно, подташнивало от запаха дыма - они сожгли уже не одно село. И каждый раз все шло одинаково: окружали, въезжали с двух концов, мужиков, которые хватались за вилы, прикалывали копьями, выгоняли из изоб баб с детишками, а из хлевов - скотину, все ценное грузили на сани, село сжигали, народ и скот гнали за собой и двигались дальше. На новом месте все повторялось. Только Мстислав ворчал, что мужики тупые какие-то - слишком многих приходится убивать. И что им неймется? Они ж не половцы какие - в степь не уведут. А какая разница, где мужику жить, тут или в Суздале? В Суздале и земля получше будет.

   Когда они приблизились к самому городу, надеялись взять его быстро - так же, как Мстислав брал Киев. Уже даже начали делить между городами улицы - Ростову - добыча с Ильиной, а Суздалю - с Черницыной улицы Людина Конца. Но радовались рано, удача от них отвернулась. Новгород затворил ворота и приготовился защищаться. А такой город можно взять только изгоном, то есть, вскочить в город на плечах у бегущей толпы и не дать закрыть ворота, а если не выйдет, уже не возьмешь вовсе. В городе был Роман Мстиславич (Рязанский княжич все смеялся, что, дескать, что по ту, что по эту сторону городской стены в кого ни ткни - то либо Роман, либо Мстислав, один только Павел из Мурома), и он спокойно и уверенно водил на вылазки свою конную дружину вместе с пешими новгородцами. Он не давал ни выбить, ни поджечь ворота, а стены были прочными дубовыми срубами, к тому же засыпанными глиной с камнями, и под мокрым снегом нечего было и надеяться их зажечь, а пороков, чтобы разбивать стены, у Мстислава Андреевича не было.

   Через две недели у осаждающих пал почти весь скот. Подозревали, что это новгородцы как-то ухитрились потравить. Несколько дней коровы истошно мычали, а потом стали дохнуть. Стало ясно, что скоро будет не только невозможно прокормить полон, но и самим есть будет нечего. Мстислав попытался взять город приступом, застрельщики принялись засыпать стрелами стены. Потом охочие люди бросились на стены с лестницами и крючьями. Павел долго помнил тот день: свист стрел, стук, лязг, крики и - пение. За стенами слаженно пели молитвы, и в этом хоре не слышалось отчаяния. Большую часть лестниц новгородцам удалось отбросить до того, как суздальцы достигли верха стен, а один из них, забравшись, увидел прямо перед собой лик Богоматери: новгородцы внесли икону на стены. От неожиданности, он, неловко взмахнув руками, оступился и повалился вниз.

   Протрубил рожок, открылись ворота, и за стены выехал князь Роман Мстиславич с лучшими боярами Новгорода. Навстречу ему разогнала коней дружина Мстислава, смоляне, муромцы и рязанцы. Сшиблись.

   Говорят, после новгородцы хвалились, что они одолели Мстислава с помощью Пресвятой Богородицы, но Павел-то там был, и видел, что с помощью Пречистой новгородцам всего лишь удалось уцелеть, да и Роману Новгородскому повезло не встретиться в схватке с Мстиславом Андреевичем, потому что тот, кто с ним встречался, больше уже ничем не мог хвалиться. Но в тот момент Павлу стало не до того, чтобы следить за Мстиславом - он как младший скакал сзади, но вот настала его очередь сшибиться. Копье сломалось о щит какого-то знатного, судя по золоченому шлему, новгородца, но кони промчали их друг мимо друга. Павел принял на щит чье-то копье, достал меч и развернул коня к ближайшему противнику. Обменявшись с ним несколькими ударами, он ни причинил, ни потерпел ущерба, а битва разнесла их в разные стороны. Оказавшись на мгновенье один, Павел огляделся и нашел глазами стяг Мстислава, развевающийся в стылом воздухе. Утром было ясно, но теперь пошел снег, сначала отдельными хлопьями, потом все гуще и гуще, и вот закружила такая метель, что не стало видно ни своих, ни чужих, ни даже городских стен. Битва распалась на отдельные поединки и стихла сама собой.

   В той круговерти большинство новгородцев отступили к воротам, но кто-то, заплутав в метели, попал в руки суздальцев, но и новгородцы сумели схватить кого-то из смолян и рязанцев.

   Метель бушевала всю ночь. Сквозь вой ветра иногда слышны были стоны раненых, и, чтобы найти их, отряжали людей на поиски.

   К запястью привязывали веревку, а конец держал кто-то в лагере - иначе, отойдя на пять шагов от костра, можно было потеряться в буране - костра было уже не углядеть. Кого-то из раненых даже удалось найти и притащить к шатрам, но иногда было слышно, что кто-то кричит, а найти не удавалось никак, и постепенно стоны затихали, раненый замерзал насмерть. Наутро посчитав убитых, замерзших и раненых, Мстислав горько сказал:

   - Ничего не поделаешь. Надо уходить.

   Хотя новгородцев погибло даже больше, чем суздальцев, смолян, муромцев и рязанцев, осаждавших осталось слишком мало, чтобы имело смысл продолжать.

   Пришлось поворачивать.

   Кого-то из захваченных новгородцев побогаче отпустили в обмен на пленных суздальцев. Тех, что победней - пустили так.

   Взятый раньше полон тоже отпустили, не звери же. Если их с собой тащить, помрут ведь. Павел видел, что бабы от радости плакали, а мужики снимали шапки, мелко крестились и кланялись, а потом бочком-бочком двигались в сторону леса - а вдруг милостивый князь Мстислав Андреевич возьмет, да и передумает?

   Хмурым суздальцам в спину несся радостный перезвон колоколов, звучавший так, будто Новгород на ними смеялся.

   После Павел слышал, что новгородцы установили ежегодный праздник в память о победе и чуть ли не икону нарисовали, где суздальцы бегут от новгородцев. Да только Романа Мстиславича, который им эту победу добыл, они меньше чем через год из города выгнали.

   Не знает благодарности Господин Великий Новгород.

   А может, решили, что раз им сама Богородица помогает, то им храбрый князь и не нужен вовсе.

   По пути назад уже не один воин, ослабев от голода, отстал и замерз, а кто-то, судя по запаху от костра, даже ест конину. Это в Великий-то пост! Павел не знал, почему, но почему-то именно конина вызывала у попов особый гнев, даже говядина и то простительнее. Может, это потому что конину едят половцы? Но пусть уж сами расскажут на исповеди, это не его, князя дело, и Павел прошел мимо костра, сделав вид, что ничего не заметил.

   Много тогда было горького. Было и холодно, и голодно. Но все-таки хорошо было идти вместе с Романом Рязанским, смеяться его скабрезным шуткам, вместе вытягивать чуть не провалившегося под лед коня и вместе хлебать щи. Вместе они ходили двумя годами позже на Булгар, да и вообще были долго заодно, пока жизнь не развела их.

   Павел снова вздохнул и подумал, что устал. Устал не вчера и не сегодня. И не от этого похода - от чего тут уставать-то? Даже битвы ни одной не было пока. Просто устал. И уже так давно, что и не вспомнить, было ли время, когда мысль о том, что надо идти в поход или разбирать судебные дела, да что там, даже мысль о том, чтобы поехать затравить с собаками кабана, не вызывала вздоха и попытки собраться с силами. Будто не живешь, а тащишь тяжеленный воз. При отце, кажется было легче, хотя походов было больше. Или нет, не легче? Уже и не вспомнить. Он давно не принадлежит себе. А разве хоть когда-нибудь принадлежал? Сперва он был в воле отца, был его мечом и правой рукой, особенно когда того стали мучать боли в спине, и походная жизнь стала не про него, потом, когда отец умер, он обрел княжество, но не свободу.