Ульяна считала, что нехорошо оставить больную, пока она еще была жива, хоть и было уже ясно, что ее не спасти, но оставить мертвую до погребения было бы тоже неправильно, и жалко было бросать эту семью, которая была в таком горе. Но после похорон она попыталась было выйти из толпы деревенских, которых согнали на опушке леса. Она пробовала объяснить преградившему ей дорогу воину, что она из другого села, и что ей надо вернуться к мужу и детям, но он не стал слушать, а когда она стала настаивать, пригрозил огреть древком копья, и пусть скажет спасибо, что не ткнул острием. Ульяна пробралась к другому краю поляны, на которой, сгрудившись, стояли люди - вдруг стоящий там дружинник будет добрей, но и там ее ждала неудача: пытавшегося прямо перед ней выбежать из толпы мужика сбили с ног древком копья, пнули несколько раз по ребрам и загнали обратно.

   Не удалось ей сбежать и на привале, когда их погнали на север, к Владимиру. И даже весть не послать, не сказать мужу и детям, что жива, они же там умирают от беспокойства. А что еще хуже - не предупредить о надвигающейся на Ласково беде.

   Но в Ласково все узнали еще в тот же вечер, когда один из отрядов владимирского войска занимал ту деревню, в которой была Ульяна. Ее же муж с сыном по дороге к дальней борти видели в лесу передовые разъезды большого войска, и поняли, что они, должно быть, идут на Переяславль Рязанский, а значит, никак Ласково не минуют.

   Вернувшись к дочери Фене, он велел собрать самое необходимое, причем так, чтобы можно было пережить зиму, но по возможности унести на себе. Корову из стада он пригнал, а пока дочь с сыном собираются, сам побежал к церкви.

   Пока перед глазами мелькал знакомый частокол соседей, в его душе словно открылась рана, у него даже пресеклось дыхание. До этого момента он не связывал новости о войне и то, что его жена сейчас как раз в той стороне, откуда идет войско. А сейчас понимание было острым как удар.

   Где она? Что с ней? Может, именно сейчас она выкрикивает его имя, без надежды, что он придет на помощь...

   Но стиснув зубы, он заставил себя подумать о насущном. Чтобы сейчас с ней ни было, помочь он пока может только молитвой. И произнося последние слова обращения к Заступнице Богородице, он уже подбегал к церкви.

   Вскоре резкий звук настойчиво звал всех собраться. Клепало - деревянную резную доску Гюргий держал на плече, придерживая левой рукой, правой бил в него молотком. Сбежавшиеся жители думали, что где-то, должно быть, пожар.

   - У кого пожар?

   - Чей дом горит?

   Спрашивали собравшиеся мужики у Гюргия, все еще сжимавшего клепало в руках.

   - Ваши дома горят. И мой. Нет, еще не сейчас, - сказал он соседям, многие из которых обернулись проверить, не загорелись ли и впрямь их дома у них за спиной.

   - Но завтра будут гореть. К нам идет большое войско, князь Всеволод Владимирский и Всеволод Пронский идут платить за обиду нашему князю Роману Рязанскому, а когда князья дерутся, деревни горят. Давайте возьмем то, что можно унести, и бежим в лес.

   Толпа загудела. Среди общего гомона послышались отдельные громкие выкрики.

   - Верно! Гюргий дело говорит!

   - Да что я в том лесу не видел?

   - Чай не половцы! В степь не угонят!

   - Даже если и сожгут село, все ж людей-то не убьют - во Владимир уведут, а и там люди живут.

   - Вот и иди, как скотина бессловесная!

   То, что это не половцы - было понятно, деды и прадеды тех, кто сейчас жил в Рязанской земле переселились сюда, в леса из черниговских степей как раз, чтоб подальше уйти от степных кочевников. И княжеские войны им и их отцам известны были не понаслышке, все знали, что главное богатство князя даже не земли, а люди, что эту землю пашут.

   - Ну, если хочешь, чтоб тебя, как корову гнали на другое пастбище, можешь, конечно, оставаться, только потом бы плакать не пришлось.

   - Тебе, Гюргий, легко говорить - тебя лес кормит, ты с меда живешь, а нам что в лесу делать? Лапу сосать? Сам же знаешь - с осени не вспашешь, не засеешь, в следующем году есть нечего будет. А князь Всеволод на своей земле посадит, и зерна на посев даст, а, может, и скота. И помереть с голода не даст.

   - Ну, можно в лесу и поляну распахать, -- говорил Гюргий, уже понимая, что спор он проиграл. Ему действительно нечего делать во Владимире - раз борти, отмеченные его знаменем тут, в чужом лесу свои бортники есть, за раззнаменование чужой борти известно, что бывает, а учиться новому ремеслу он уж стар.

   Но не только из-за бортей он решил с семьей уйти в лес, даже если больше никто не решит идти с ним. Если его погонят - то отведут туда, куда князю удобно, а не туда же, куда людей из других деревень, и там велят жить, а ему нужно во что бы то ни стало сохранить свободу - как иначе он будет искать Ульяну?

   Вернувшись домой, он решил поесть - не пропадать же оладьям, хоть в горло и не лез кусок. С наступлением темноты, он взвалил на плечи мешок с зерном - из тех, что успел выменять взамен меда, сын Иван потащил второй, пусть ему это и было еще нелегко - в четырнадцать лет мешок еще тяжеловат, и они понесли их через огороды в лес. Там у бортника была пустая колода - он все надеялся поймать слетевший рой и посадить туда, но пока что колода будет прекрасным тайником для зерна - его-то далеко на себе не утащишь, а так и не промокнет в дождь, и люди вряд ли найдут.

   Сама же Феня, запалив лучину, наколотую к зиме, и прикрыв дверь, снимала со стен главное богатство - не платье, вышитое красными нитками, и не стеклянные браслеты, подаренные отцом, а собранные летом вместе с матерью травы, которыми можно вылечить если и не любую болезнь, то многие. Ее тень лихорадочно металась по стенам, то вырастая, то съеживаясь. Снятые пучки трав она заворачивала в чистую холстину, складывая так, чтобы между ними всегда была ткань, конечно, сухие стебли поломаются в пути, но хотя бы разные травы не перемешаются, все вместе завернула в кожу от сырости и положила в туесок. Потом быстро увязала теплые вещи отцу, себе, брату и что-то матери. Мысль о ней не оставляла Феню, но думать о плохом не хотелось.

   Тем временем вернувшиеся мужчины собирали скарб: пилу, топор, серп. То, что сделать нетрудно самим, а понадобится или нет, неясно - оставили, мотыги да вилы. А вот цельнодеревянные лопаты с железными оковками по краю взять нужно - новые вытесать из твердого дуба, да еще сушить правильно - это ж полгода нужно, а лопата из свежего дерева будет гнуться и треснет сразу же.

   Из посуды только сковородка, котелок, да подойник, их Феня привязала к своему узлу сверху. И вот, когда небо только-только начало сереть, три человека присели в последний раз в своем доме, помолились на образа. Потом, вздохнув, отец тяжело поднялся, снял со стены икону, обернул ее тем же вышитым рушником, который украшал иконную полку, и убрал в свой узел. Феня огляделась - без иконы дом сразу стал будто нежилым, хотя оставляли-то многое, что было таким родным и привычным...Тихо вышли, не закрыв за собой дверь. Огородами вывели к лесу корову и двинулись вглубь леса.

   Сперва тропа была широкая, нахоженная, вокруг близкого озера, по ней ходили в лес все, кто за чем, кто на рыбалку, кто за ягодами, кому понадобилась новая мотыга - молодая березка с крепким корнем подойдет, если обрезать ветки...

   А потом отец свернул на малозаметную тропку, уводившую в чащу. Тут стало идти труднее - иногда приходилось освобождать от веток путь корове, которая послушно шла, куда ее вели, пусть даже там и нет теплого хлева.

   У Фени слипались глаза и ноги налились тяжестью, спину ломило под грузом, лямки врезались в плечи, и это при том, что все тяжелое несли отец с братом. При каждом шаге котелок скрипел, покачиваясь на ручке, и этот скрип отдавался в ушах и мучил. Ночью ей помогало лихорадочное возбуждение, а теперь ушел даже страх - осталась только усталость.

   Они сделали привал у небольшого лесного ручья, поели, напились воды, напоили корову. Перед тем как двинуться дальше, поднялись на небольшой холм, и оттуда увидели, что с той стороны, где осталось село, поднимается широкий столб густого серого дыма.

   Беглецы прибавили шагу.

   Глава 5. Борис Жидиславич. Лето то же.

   - Дернул меня черт связаться с проклятым семенем Глебовым! Чтоб им ни дна, ни покрышки!

   Старый Борис Жидиславич крыл последними словами тех, кого любил больше всего, и кому верно служил с тех самых пор, как убили Великого князя Андрея. Ради них он бросил любимый Владимир. Уезжая, он надеялся вскоре вернуться вместе с князем Глебом Рязанским и Ростиславичами, племянниками покойного князя Андрея Боголюбого, сыновьями его старшего брата. Даже не стал увозить из усадьбы добро. Но человек предполагает, а Бог располагает, и, уезжая на месяц, он покинул дом навсегда. Сперва на великокняжеском столе сел Михалк, брат князя Андрея, все думали, что это ненадолго, ведь даже в битву за Владимир его несли на носилках, больного. И правда, хоть тогда Михалку удалось поправиться, через два года он умер, но Мстиславу Ростиславичу не удалось сесть во Владимире, хоть старый Ростов и был за него.

   Борис Жидиславич мог поклониться этому выскочке полугреку Всеволоду, поцеловать ему крест и встать под его руку. Да, мог. Некоторые так и сделали. Но не Борис. Бояр покойного старшего брата новый Владимирский князь жаловал не так, как своих, а уж для того, кто пошел с Глебом Рязанским, у него и вовсе не нашлось бы милостей и кормления. Но Жидиславич не жалел. Глеб Ростиславич был ему добрым князем, и Роман Глебович после него. Но Святослав Глебович, к которому его приставили нянькой - это сущее наказание. Во-первых, не слушает старших, а Жидиславич на седьмом десятке ему в деды годится, во-вторых жаден не в меру, но самое плохое - глуп и не видит дальше своего носа. Взять хоть эту историю со сдачей Пронска, зачем было Всеволодову дружину хватать? Решил помириться с братьями - честь и хвала. Отпусти помощь из Владимира за ненадобностью, а лучше бы и с подарками - не будет у Великого князя повода к вражде с тобой и братьями. И княгиню братнину пусти - пусть уж к мужу во Владимир едет... Нет же, решил купить у старшего брата милость сегодня, а о том, что завтра это принесет большую войну, и не подумал.