На рассвете снова зарядил дождь, но он застал старого Бориса Жидиславича уже в седле, хоть разболевшееся от сырости правое плечо нещадно ныло. А к обеду он ввел свой полк в ворота Переяславля, закрывшиеся за ним. А еще через час из ворот, глядящих на Рязань, выпустили двух гонцов с грамотой князю Роману.

   Давыд посадил Святослава за свой стол: брат учил его, что князь - всегда князь, и следует быть гостеприимным, каким бы путем гость ни попал к тебе, пригласил ли ты его добром или силой. Прежде чем сесть за стол самому, он распорядился, чтобы тех, кого взяли вместе со Святославом, тоже накормили, а раненных перевязали, убитых же похоронили как должно, вместе с его первым погибшим знаменосцем.

   Давыд глядел на Святослава, и не мог разгадать его. Это ему помогать ходил в прошлом году он вместе со старшим братом Павлом и Ярославом Владимировичем, свояком Великого князя Всеволода, когда старшие братья осадили Святослава в Пронске. И точно так же тогда он сидел с ними в княжеской палате, улыбался спокойно, благодарил за то, что прогнали осаждавших. А стоило уйти, как тут же перекинулся к вернувшимся старшим братьям, без малейшего зазрения совести сдав им в полон жену другого брата и маленьких племянников. И тот отряд владимирцев, которых, уходя, оставили ему муромцы и князь Ярослав.

   Если б сам Давыд так поступил, а потом оказался бы лицом к лицу с тем, кого так предал, он бы сгорел от стыда и не знал бы, куда деваться. А этот сидит спокойно, изгибает в вежливой улыбке тонковатые губы, обгладывает куриную ножку, как будто это его шатер, и это Давыд зашел к нему попросить соли.

***

   Как смешон этот мальчишка-князь в своей попытке скрыть неприязнь! Как будто я не вижу, как он кусает губы, выговаривая любезные слова. Наверное, считает меня предателем, змеем, который втерся в доверие, а сам только и думает, как бы обмануть. Жизни он еще не нюхал, муромец этот. Небось, не пил из вычерпанного колодца мутную глинистую жижу, да и ту по глоточку. И в глаза матерям, у которых дети на руках плачут, просят пить, тоже не смотрел. Если б Давыд его обвинял, Святослав нашел бы что сказать, но это молчаливое презрение под маской вежливого внимания просто бесило. Хотелось, во что бы то ни стало, стереть это выражение с лица сопляка!

   - Спасибо за гостеприимство! Не каждый раз в плену так хорошо кормят. Вон, десять лет назад Всеволод Юрьич отца моего и братьев не так принимал.

   И Святослав взял последнее яблоко, которое собирался съесть Давыд, да и лежало оно с давыдовой стороны блюда.

   - Да не может быть! Князь Всеволод всегда к пленным милостив, не стал бы голодом морить!

   - Ну, конечно! Не стал бы! То-то отец мой, который за две недели до того был совершенно здоров, наверное, внезапно приболел в порубе, а у Мстислава и Ярополка Ростиславичей[6], должно быть, сами собой глаза перестали видеть.

   - Не причем тут Всеволод! Это все горожане! Они мятеж подняли, и поруб разметали, они же и Ростиславичей ослепили.

   - Да неужели? Прямо-таки вольнолюбивые горожане, Великого князя в тереме заперли и давай? Да так аккуратно ослепили Ростиславичей, что они в Смоленске прозрели?

   Святослав впился зубами в сочную мякоть, яблочный сок брызнул.

   - Ты же умный человек, Давыд, сам понимаешь, что если у кого и бывает мятеж в городе, то не у Всеволода, и редко город восстает так удачно, чтобы и врагов уничтожить, и чтобы у князя руки были чисты. А ведь за отца и братьев кто только не просил! Мать моя, взяв нас, младших, приехала умолять за мужа и сыновей, и Святослав, князь Киевский, епископа Порфирия и игумена Офрема послал просить, чтоб отпустил Всеволод князя Глеба в Киев, на Русь. Все это Всеволод знал, и не мог не понимать, что отказав всем и убив Глеба Рязанского, он восстановит против себя Святослава Киевского и всю Русь. А так у него руки чисты, он отца и пальцем не тронул, а когда епископ пришел, даже согласился отца отпустить, да только тот уже никуда идти не мог и на следующий день умер. Зато Ростиславичи, которых, вроде бы Владимирцы ненавидели куда сильнее, чем отца и братьев, оказались настолько невредимы, что из поруба своими ногами вышли, так еще и зрение к ним чудом, по молитве Святого Глеба, вернулось. А как ты думаешь, почему?

   - Эээ?

   Лицо Давыда выражало такую степень смятения, что Святослав довольно улыбнулся.

   - А потому что Ростиславичи - ему родные племянники! А сыновей брата жалко убивать, да и слепить по-настоящему жалко - победить, сломать, да так, чтоб больше не полезли - это да. Слух распустить, чтоб все поверили в их слепоту, ведь калека действительный или мнимый не сможет бороться за Владимирский стол, пригрозить, чтоб пока в Смоленск не прибудут повязок не снимали, да своих людей отправить проследить - это пожалуйста! А действительно калечить - за это Бог накажет! А за Рязанского Глеба, глядишь, и не накажет, он Всеволоду - никто.

   И Святослав горько рассмеялся.

   - Когда я с Романом поссорился, это было наше дело, рязанское, семейное. Но когда брат Всеволод к Всеволоду Владимирскому побежал за помощью против брата старшего, это уже не то. У кого помощи против родного брата просить? У убийцы отца! Так что прав я был, когда сдал Роману город, а не стал до последнего драться. Чай не кому-нибудь, родному брату, он и города не сжег. Да и если б держался дольше, чтобы это дало?

   Тут Давыд нашелся, что ответить:

   - А жену брата с детьми зачем в полон отдал? Тебе брат доверился, а ты?

   - А что я? Ты хоть знаешь, что у нас воды не было? Колодцы все вычерпали, а реку Роман от города отвел. Если б я не сдал города, ятровь моя вместе с детишками померла бы. Сперва б у нее молоко пропало, как у тех баб, что приходили под стены терема выть, и их крик мешался с писком их младенцев, потом умер бы самый младший, за ним и постарше померли бы. А так они пусть в плену, а живы. И это я их спас.

   И Святослав с хрустом разжевал огрызок, и от яблока остался только черенок.

   Ночью Давыд долго лежал без сна. Он был страшно сердит на Святослава, который возводил напраслину на Великого князя, и очень злился на себя, что не смог достойно ответить и защитить доброе имя Всеволода. Он все перебирал слова Святослава, и придумывал, как достойно ему ответить. Надо было сказать, что Глеб в Боголюбово чай не в гости приехал, пряники грызть. И нечего тому, кто навел половцев и столько крови пролил, жаловаться потом на плохое обращение. Но все-таки он не мог избавиться от наваждения: в темный погреб врывается толпа и избивает немолодого и, может быть, даже связанного пленного князя...

***

   Солнце опустилось назад, за высокие ели, но ненадолго в лесу стало даже светлее - косые лучи прошивали лес ниже крон деревьев, и белые стволы берез сияли в медном свете. А за березами открылось небольшое лесное озерцо, и на его берегу отец, наконец, разрешил остановиться. У Фени нещадно ныли плечи, в которые врезались веревки, да и Ваня устал, хотя не подавал и виду.

   На полянке недалеко от озера был шалаш, но если бы отец не показал его, Феня прошла бы мимо, не заметив - так удачно он прятался среди деревьев. А вот Ваня тут уже много раз бывал. Здесь у отца было две большие борти и несколько прознаменованных дубов. Когда они вырастут достаточно, в них можно будет выдолбить дупло и приманить пчел. А чтобы никто не попробовал это сделать раньше, на стволе на уровне глаз было выжжено знамя с копейщиком -- отцов личный знак, изображавший Святого Георгия, или Гюргия, как чаще говорили, отцова покровителя.

   Солнце село, и стало быстро холодать. Но огня разводить не стали, все-таки не зима, просто помолились и легли все вместе в шалаше, укрывшись плащем-вотолой.

   Утром, пока Ваня разводил костер, а Феня, набрав из озера воды, готовила нехитрый завтрак, отец разметил на полянке площадку, обозначив углы колышками - это будет новый дом. Хотя обычно дома строили, укладывая сруб на землю, но быстрее и проще будет сделать полуземлянку, как деды строили, объяснил отец. Сперва копать серую лесную землю было нетрудно, но когда лопаты воткнулись в глину, дело пошло медленней. К вечеру уже половина будущего дома была откопана - причем сразу с лавками, покрой чем-нибудь глину и садись.

   Феня же тем временем срезала серпом траву на двух соседних полянках - дожди пока прекратились, вдруг успеет сено подсохнуть? Конечно, две полянки - этого и козе мало, не то что корове, но все-таки лучше, чем ничего. И Феня старательно развесила срезанную траву на нижних ветках деревьев - иначе то, что высохнет за день, вечером мгновенно вымочит роса.

   На следующий день был уже вход со ступеньками вниз, и только в углу оставался куб невынутой глины. С ним отец возился еще день - вырезал прямо из матерой земли печь с круглым верхом и устьем, а Ваня довольно ловко для своих четырнадцати лет валил лес на бревна, а Феня обрубала сучья маленьким топориком.

   Все это время отец работал с молчаливым остервенением, таким непохожим на него. Феня видела, что он на что-то решился, но не может бросить их с Ваней одних в лесу без крыши над головой. Хотя мать часто уходила в другие деревни, и подолгу ее не было дома, сейчас ее отсутствие было как ноющая боль. Руку зашибешь - вроде и невелика рана, а за что ни возьмешься - тут же вспомнишь.

   В углах и там, где у стен будет середина, выкопали ямы под столбы, а потом накидали на еще влажное глинистое дно смолистых сучьев и коры, оставшихся от разделки бревен, и подожгли. Сырая глина схватится под огнем, и пол станет сухим.

   Вкопали столбы, утаптывая вокруг них землю, между столбами и земляной стеной все пространство заполнили лежащими нетолстыми бревнышками. Обычно при таком строительстве обходились плахами, то есть половинками бревна, расколотого вдоль, но сейчас быстрее будет срубить три новых бревна, чем располовинить одно. Когда стена была готова, мужчины шли рубить бревна для следующей, а Феня замазывала глиной и забивала мхом щели, глиной же замазали сверху и крышу, когда через пять дней ее покрыли поверх жердей дерном - соломы-то негде взять.