Потом Феня думала, что в эти первые дни было легче - они с братом и отцом с раннего утра и до поздней ночи рубили, тесали, копали глину, таскали ее к вырытой специально яме, потом туда же носили из озерца воду и разминали глину ногами. Трудно было сделать первый шаг в холодную жижу, потом ноги немели и не чувствовали холода, позже они постепенно согревались от работы, а там уже можно было вылезать, снова окунать ноги в холодную воду, чтобы отмыть, а глину черпать и мазать, мазать до темноты. Потом ломило спину, болели руки, но душа была как заморожена и не болела.

   Но вот дом окончен, а сено подсохло - Бог дал сухие теплые дни, как будто нарочно, и небо пронзительно синело между деревьями, зелеными и уже желтыми. Сегодня Крестовоздвижение, такой праздник, а она не в церкви. Да и цела ли еще их церковь? И Феня встала посреди леса и тихо, вполголоса, запела тропарь: Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое...

   Услышать ее было некому - она была одна. Отец и брат пошли к Ласковской околице за спрятанным зерном и заодно посмотреть, что там и как.

***

   Борис Жидиславич на своем долгом веку видал немало осад и приступов, и случалось ему города брать, правда, доселе ни одного еще не отдал. Теперь вот придется учиться и этой науке. Он стоял на высоком забрале, городской стене, как будто чувствуя сквозь подошвы сапог крепость стены -- мощные дубовые срубы, засыпанные глиной и камнями. Осеннее солнце пыталось греть напоследок, и можно было ловить это тепло щекой - но лишь на мгновенье, пока не подует снова стылый ветер. Дорога, выбегающая из ворот, была пуста, если не считать устилавших ее первых бледнозолотых березовых листьев, и вокруг было тихо, но старый воевода знал, что тишина эта ненадолго - скоро ее разорвут звуки труб, дорога заполнится воинами, а золото листьев будет замарано, втоптано в грязь множеством ног. Должно быть, это старость. Раньше он никогда не жалел об осенних листьях. Впрочем, зачем обманывать себя? Разве в листьях дело? Он просто хотел бы задержать время, остаться хоть еще ненадолго здесь, над воротами Переяславля Рязанского, пока не появится на дороге Великий князь Всеволод, перед которым он должен склониться и отдать ему город. А ведь всего в городе хватает, можно в осаде сидеть хоть до Пасхи!

   Да что толку-то? Небольшой отряд, приехавший накануне из Рязани, привез князю Всеволоду Пронскому жену и детей, а Великому Всеволоду грамоту от Романа, в которой он обещался быть владимирскому князю сыном, и ходить впредь в его воле, а Переяславль обещал отдать, да только просил не обижать горожан. Посланца с грамотой воеводе, чтобы он сдавал город, пропустили беспрепятственно через кольцо осадивших город войск.

   Эх, как бы хотел Борис счесть, что грамота подложная, растоптать ее, а посланца кинуть в поруб! Да только на бересте были видны слова, выведенные рукой Романа, такие узкие наклонные буквы не спутаешь, а послом был давно знакомый воеводе Данило-Громило, с которым немало было выпито в гриднице у Романа, да что там, с ним Жидиславич сидел в порубе во Владимире, когда их захватили вместе с князем Глебом, и беснующаяся толпа кричала снаружи, требуя их всех предать смерти. В их клеть тогда никто не ворвался, должно быть, кто-то шепнул горожанам, где князь, раз именно там сорвали тяжелую дверь с петель и выволокли Глеба во двор...

   Бориc Жидиславич тряхнул головой, прогоняя непрошенные воспоминания. Совсем стар стал, вместо того, чтобы читать грамоту от князя вспоминает дела десятилетней давности.

   Впрочем, что ее читать, и так все ясно.

   Ничего не поделаешь, и Борис послал в стан владимирцев сказать, что по слову князя Романа откроет ворота завтра в полдень.

   - Ничего не понимаю! - вполголоса говорил брату Давыд, когда их кони рядом шагали к воротам города. - Зачем Роману вдруг сдаваться? Битвы он ни одной не проиграл, ну потерял несколько сел, ну да, Святослав попал к нам в руки (он удержался и не сказал: "я взял Святослава"), но с ним и войск-то было всего ничего, большинство-то в город ушли.

   - А затем, что ему надеяться-то больше не на что. Роман все-таки не такой дурак, чтобы с одной своей дружиной выступить против того войска, что Великий князь собрал.

   - А чего затевал тогда? Ну, поклонился бы сразу, глядишь, ничего бы не потерял.

   - Да он надеялся на половцев, он с ханом их сговорился вместе идти, да только как тот заслышал, что вместо набега с полоном и добычей, он получит большую войну с Всеволодом, так сразу ему уже никакого веселья и не захотелось. Поначалу отговаривался и задерживался, а после и вовсе не пришел. А без половцев Роману ничего и не осталось - только мира просить. Вот он не будь дурак, первым делом ятровь с племянниками выслал - авось брат, вернув жену, подобреет, и не станет малый Всеволод у великого Всеволода просить крови Романа.

   Братья умолкли, увидев, как ворота города открылись, и навстречу шагом выехали три всадника. Великий князь придержал коня, и все князья остановились, лишь качнулись в осеннем воздухе княжеские стяги.

   Тот, кто ехал впереди, показался Давыду глубоким стариком - лет шестидесяти, наверное. Его голова была непокрыта и седые космы трепал осенний ветер. Такие почтенные седины без шапки обычно видишь только в церкви, и от непрошенной жалости у Давыда защемило сердце. Это наверняка Борис Жидиславич, воевода Романов, а с ним гриди, годящиеся ему во внуки. В двадцати шагах от Всеволода всадники остановились, молодой дружинник придержал стремя и помог спешиться своему воеводе. Тот закусил губу и двинулся вперед, заметно хромая. Один воин остался держать коней, другой последовал за стариком. Жидиславич наступил больной ногой на древесный корень, отполированный множеством ног, плоская подошва сапога соскользнула, он чуть не упал. Дружинник рванулся поддержать, но боярин устоял на ногах и сердито отвел помогающую руку. Его лицо было покрыто сетью морщин и красными прожилками, кустистые белые брови нависали над выцветшими глазами. Но сдержанный гнев в этих глазах не позволял счесть его беспомощным стариком, к которому можно испытывать лишь жалость.

   - Здравствуй, Великий князь Всеволод Юргевич! - голос Жидиславича был достаточно тверд, и, ему очень хотелось надеяться, что по нему не видно, как сильно давит у него за грудиной, и каких сил стоит держать руку спокойно, а не прижимать ее к груди, пытаясь унять боль.

   Давыд взглянул в лицо Всеволоду. Тот слегка щурился от встречного ветра, и недобрым был этот прищур. Но слова были любезны.

   - Ну, здравствуй, Борис Жидиславич! Сколько не видались? Лет десять уж верно?

   Старик пожевал губами.

   - Да, до десяти лет немного не хватает.

   - Не думаю, чтоб ты без меня скучал, - Всеволод улыбнулся, на загорелом лице блеснули яркие синие глаза и ровные белые зубы. - Впрочем, и не ты меня сюда привел, а твой князь.

   - Мой князь Роман Глебович велел мне отдать тебе город. - Старый воевода выделил слово "велел". Впрочем, никто и не сомневался, что сам Жидиславич не то что города, корки вчерашней Великому князю Владимирскому не отдал бы. Говорил он сухим тоном, показывая, что шутки Великого князя - его дело, он им смеяться не будет.

   - Ну раз велел - отдавай. - Если уж Всеволод был весел, старому сухарю не остановить его. - Через час жду твой полк вот тут. Надеюсь, ты не хочешь испортить своему князю ужин и не станешь глупости делать, Роман как раз к вечеру обещался быть.

   Старик взглянул снизу вверх на Всеволода - трудно иначе смотреть на человека, сидящего в седле, когда ты стоишь на земле - и во взгляде его была усталость.

   Через час четыре сотни воинов дружины стояли за воротами - пешими, кони достались Всеволоду, да и брони им велели сложить в кучу. Ратников городового полка выгонять в поле не стали, а просто распустили по домам. Князь Ярослав Владимирович на правах свояка и друга посоветовал было Великому князю и мечи у дружинников поотбирать, но Всеволод отказался:

   - Отнять у воина меч - это как кусок руки оторвать. Не простит. Да и не поднимали они на меня оружия, так что пусть уж у них останется.

   К вечеру приехал Рязанский князь Роман Глебович с младшей братьей. Повинился, обещал брату Всеволоду вернуть Пронск, ходить впредь под рукой Всеволода Великого. Как ни странно, похоже, что Всеволоду было проще с ним, чем со старым воеводой, хоть Роман был неважным врагом и оставался ненадежным союзником. Зато шутки понимал хорошо и сам шутить не боялся.

   Через день Всеволод Малый (как его прозвали за время похода) с женой, детьми и большим отрядом, частью своим, частью владимирским отправился в Пронск. Его братья - и Роман, и захваченный раньше Святослав (старавшийся быть не очень заметным, пока брат не уехал), и средние братья Владимир и Ярослав, и все их воеводы должны были следовать с Всеволодом Великим во Владимир - только там он соглашался принять их крестное целование.

   Ехали неспешно - куда торопиться? Великий князь был доволен тем, как он завершал поход. Дать отдых дружине, которая все-таки устала - за месяц немало пройдено, да и сделано немало. Да и самому отдохнуть не помешает - лето выдалось хлопотливым. До распутицы еще несколько недель, а пряные запахи осеннего леса в любом мужчине рождают желание пришпорить коня и гнаться, зажав в руке копье, за красной дичью или за вепрем. Да и гостей можно потешить, - Всеволод усмехнулся в усы, назвав мысленно гостями своих пленников - рязанских князей. Они побеждены, смирились, пусть даже только для вида, теперь можно и нужно проявить милость и отеческую любовь. А где это лучше сделать, как не на охоте или на пиру?

   Он отер пот со лба - после бешеной скачки лицо его разрумянилось как у юноши, смоляные кудри слиплись от пота. Поблагодарил своего гнедого за скорость, похлопав по шее. Дубраву заливал медный свет закатного солнца. Все кругом было словно из красного металла - и стволы деревьев, и сухие листья, ложившиеся под копыта коня. Наконечник рогатины в этом свете отливал кровью - хотя Всеволод сам только что тщательно отер его пучком травы. Он не доверял свое оружие отрокам, но всегда сам за ним следил - сам чистил, сам точил, и стан всегда уряжал сам, и стражу проверял сам, не давая себе покоя, как дед велел.