Всеволод привык, что на него смотрят, и уже много лет не оборачивался, почувствовав на себе чужой взгляд. Не обернулся и сейчас, и не взглянул на Бориса Жидиславича, который буровил его спину взглядом так пристально, что, казалось, мог провертеть дыру в чермном корзне. Темно-красный плащ не скрывал силы и стати Всеволода, и как ни обидно было старому воеводе признаться, пусть и только перед собой, Великий князь нравился ему. Теперь, спустя десять лет, он стал действительно хорош. Да не кудрями и плечами, об этом пусть девки понапрасну вздыхают, а спокойной уверенной силой и, пожалуй, мудростью. Всеволоду наплевать на косые взгляды врагов. Да и из врагов он умеет делать друзей или хотя бы союзников - недаром же о нем даже поют, что рязанские Глебовичи для него - живые шереширы, самострелы, которыми он может стрелять, куда захочет. Вот и сейчас, отложив распрю, Роман увлеченно обсуждает с недавним грозным противником убитого сегодня кабана.

   На следующий день двинулись дальше, хотя, если признаться, Жидиславич лучше бы полежал в шатре у жаровни - сегодня опять, как и в день сдачи Переяславля, появилась давящая боль за грудиной, когда он садился в седло. Хорошо хоть теперь не приходилось сдерживаться, как тогда перед Всеволодом, и Борис прижал левую руку к груди. Поначалу ехали шагом, и постепенно боль отступила.

   Сегодня был день Воздвижения Креста, и встретили его в уцелевшей церкви одного из сожженых сел, внутрь не все вошли, остальные толпились вокруг. А потом двинулись дальше. Утренний туман разошелся, согретый солнцем, по дороге ехали парами молодые всадники, громко распевая тропарь Кресту, а в ярком солнечном свете блестели шлемы и наконечники копий:

   ...Победы благоверным царем на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом твоим жительство!

   Мужские голоса звучали торжеством.

   - Едут и радуются, будто и впрямь настоящих врагов победили, - сказал Борис Жидиславич, не удержался. Но, заметив, что на него взглянул младший муромский князь, не замолк, а продолжил, и даже погромче:

   - Мне отец рассказывал, как ходил в степь на половцев еще с князем Владимиром, дедом Всеволодовым, Мономахом. Причем не так просто, а Великим постом, по снегу еще, и вот тогда они и пели "победы на сопротивныя даруя", то есть на половцев, а теперь что? Тьфу!

   Он продолжил бы ворчать, да проклятая одышка замучала. Что-то часто последнее время ему было тяжело дышать.

   Некстати вспомнилась покойная сестра, Мария, которая внезапно рано овдовела после всего лишь года замужества и ушла в монастырь в Переяславле, да нет, не в этом, Рязанском, а на юге, в большом... Жидиславич еще отговаривал ее, обещал хорошо снова выдать замуж. Сестру воеводы самого князя Андрея Боголюбова с радостью бы взяли, и наплевать, что вдова, а не девица. Это княгини обычно вдовели, а другие если с приданым, да еще и хороши собой, быстро снова мужатыми ходили. Но Мария отказалась наотрез, никакого мужа нового ей не надо, дескать. Так что придное пошло вкладом в монастырь. Поначалу Мария часто писала брату, но через несколько лет Борис Жидиславич стал замечать, как на бересте неровно стали вставать буквы, одна заезжала на другую, а потом и вовсе пришла грамота, написанная явно другой рукой. Черница Мария слепла и уже не могла писать. А ведь во Владимире есть чудотворная икона Святой Богородицы, ее князь Андрей принес. Борис сам видел, как проводник, искавший брод, стал тонуть, но князь взмолился, и Богородица подложила камень под ногу отроку, и тот выбрался на берег. Да и еще чудеса случались, и исцеления тоже.

   Вот Борис и попросил омыть чудотворную икону святой водой и послал эту воду в Переяславль сестре. И через полгода он снова узнавал знакомый почерк на бересте - исцелила сестру Приснодева! Правда писала сестра глупость - узнав, что овдовел Борис, звала брата приехать и советовала тоже постричься в соседний монастырь - дескать, тогда и были бы рядом, виделись бы каждое воскресенье, и душу бы свою спас, меч на крест поменяв. Эх, сестра, сестра... Может, она права была? Послушался бы, отпросился бы у князя, не пришлось бы теперь стыд такой терпеть... Или хоть после гибели князя Андрея ушел бы - не смотрел бы тогда, как обдирали оклад с той самой иконы, что вылечила сестру... Борис Жидиславич покряхтел, помолился за упокой сестры, и попросил мысленно ее молитв за свою грешную окаянную душу.

   За Прой Всеволод простился наконец с муромцами. Не стал их вести во Владимир, все-таки и так оторвал жениха чуть не от свадебного пира, пора вернуть его молодой княгине. А на прощание позвал их к себе на Рождество, особенно Давыда - что ему сидеть в медвежьем углу, в Муроме!

   Во Владимир въезжали как раз на Покров - надо же было так подгадать! По Владимирской земле ехали небыстро - князь по дороге решал накопившиеся споры, заехал в несколько своих дворов - проверил, как дела идут. И всюду Борис Жидиславич видел, что дела-то у него, похоже, идут неплохо. Может, годы урожайные, а может, он и правда следит, чтобы его отроки не учинили чего ни селам, ни посевам, как Мономах велел. И город при нем стоит, ворота, что князь Андрей поставил, сияют золотом даже в этот пасмурный день - видно, недавно заново золотили купол. Тучи потемнели еще больше, а ведь с утра еще было синее небо, и снега не ждали. С неба полетели белые мухи. Хороший знак - в Покров Богородица накрывает своим белым платком самый любимый город.

   Как же рад был воевода вернуться! Радость мешалась с горечью - обидно пленником въезжать туда, где столько лет был после князя вторым, и всякий встречный кланялся, снимая шапку. А теперь не узнают - и не только люди, даже мостовую успели за это время настелить новую, и копыта коня звонко цокали по подмороженным еще не успевшим потемнеть деревянным плахам.

   Но сейчас он сам готов был поклониться городу и куполу церкви Успенья, что уже показался. Нет, не куполу - пяти куполам! Видно, князь Всеволод перестроил. Борис Жидиславич потянул с себя шапку, не замечая, как снежинки садятся на седые волосы, и их не видно - белые на белом.

   Но тут его снова скрутила резкая боль в груди. Боль растекалась все шире - отдавало и в левое плечо, и в спину между лопатками, даже в шею и в челюсть. Слабость по телу разлилась такая, что он упустил поводья и стал валиться с коня.

   Чьи-то руки подхватили его, не дав упасть, и бережно положили на плащ, расстеленный прямо на мостовой. Он хватал воздух ртом, как рыба, вынутая из воды, поле зрения сузилось, но вот над ним вместо неба с падающим снегом оказались темные каменные своды - видно, его принесли в церковь, потом он разобрал, что над ним склонился священник, и только успел прохрипеть:

   - Грешен, отче! Убивал за князя. Гордился. Враждовал. Прости мне, Господи!

   И вот лицо его накрыла епитрахиль.

   Когда священник убрал ее, Борис Жидиславич видел свет ярче, чем тот, что лился из окон храма.

   Глава 6. Зима. Лето то же.

   Туман стелился по лесу. Ваня проснулся первым - от холода. Одна нога все-таки вылезла из-под плаща и замерзла. Накануне он, отец и Феня почти подошли к Ласковской околице, но решили не показываться из леса, пока не будет ясно, есть кто чужой в селе или нет. Скорей всего, никого не будет - еще в прошлый раз они с отцом увидели уходившее в сторону Владимира войско, потому и рискнули в этот раз взять с собой Феню, втроем-то можно дотащить больше, чем вдвоем. Чтобы переночевать, отец нарубил лапника, свалил его в кучу, и вышла высокая мягкая постель, у каждого было по теплому плащу - один кинули на лапник, легли вместе, Феню в середину, мужчины по краям, и укрылись двумя другими. Так и переночевали - разводить огонь не хотелось - вдруг кто увидит.

   Ваня заворочался, втянул ногу под плащ, но своей возней разбудил Феню. Да и пора было уже вставать, пусть и хотелось полежать еще хоть немного в тепле. Светало, ближние стволы берез уже можно было различить в посеревшем лесу, но за пять шагов все терялось в тумане. Вот так повезло! Теперь если в деревне есть чужие, то не заметят, а заметят, так решат, что почудилось.

   Знакомая до последнего поворота тропа, которую, казалось, ноги за столько лет выучили наощупь до последней кочки, теперь была совсем чужой и незнакомой. Озера не видно, хотя Ваня точно знал, что берег в десяти шагах. Ветра не было, и даже камыш не шуршал. Деревья выплывали из тумана по одному, и каждый раз увидев размытый силуэт, Феня сначала пугалась, лишь потом, успокаиваясь, видела, что это же липа, с которой только этим летом она собирала цвет, или знакомый дуб, в его дупле она пряталась в детстве. В пожухлой траве блестели осенние паутинки, все унизанные хрусталем росы - словно диковинные бусы озерных вил-русалок.

   Но вот и поворот, за которым появится первый дом... Вместо него только груда почерневших головешек, ни амбара, ни хлева. И следующего дома тоже нет.

   Сначала Феня даже не могла понять, где же стоял их дом. Все привычные приметы исчезли или изменились до неузнаваемости. Прежде село было длинной улицей, и высокие заборы с обеих сторон закрывали дворы от чужого взгляда. Теперь все бесстыдно выставлено напоказ: провалившиеся крыши, рассевшиеся стены...Только языки тумана, вместо давно развеявшегося дыма пытались милосердно укрыть село Ласково.

   Неужели эти две обгоревшие колоды без листьев, без веток - это их красавицы яблони, что росли у дома? А вот огород позади почти не пострадал, только на двух крайних грядках возле сгоревшего забора пожелтела капуста, а дальше от дома все цело. Если повернуться спиной к селу, и видеть только круглые крепкие кочаны серебристых свежих листьев, можно было бы представить, что все, только что увиденное, всего лишь кошмарный сон угоревшего в бане. Да только мешает отчетливый запах мокрых головешек, который сохранялся и спустя две недели после пожара.