Феня принялась снимать кочаны вместе с корнями, чтобы не промерзли зимой - это за капустой, да еще за репой они пришли из своего лесного убежища. А отец и брат ворошили пепелище в надежде найти хоть что-то.

   Туман поредел, верхушки берез в лесу позолотило солнце, потом и паутинки на ближнем лугу расцветились радужными искрами. И стало видно, что село сгорело не целиком - стоявшая на отшибе церковь уцелела.

***

   Отец Ферапонт служил Божественную литургию в пустом полутемном храме. За последнее время он уже привык, поворачиваясь от алтаря, видеть не лица прихожан, а только закопченные бревна стен. В церкви не было не то что диакона - даже певчих. Ни служки, ни прихожан.

   То, что сам храм стоит, и огонь на него не перекинулся - уже чудо Божье!

   И отец Ферапонт искренне вознес хвалу, ведь когда он спешил назад в Ласково, уже зная, что село сожгли, боялся застать одни уголья. Но Великий князь Всеволод не велел трогать храмы и под страхом смерти запретил грабить церковное имущество. Так что у ласковского попа были и свечи, и драгоценный потир, и золоченый дискос, вино, и даже немного хлеба. Не было только людей в церкви.

   Даже просфору, из которой он вырезал сейчас Агнца, он пек вчера сам, из того зерна, что оставил ему князь Всеволод - церковный амбар, как и его собственный дом, сгорели вместе с селом. Когда войско проходило через Ласково, это был единственный раз после возвращения, когда на службе были люди. Не все вместились в маленькую церковь, князья-то были внутри, а большая часть дружины стояла снаружи, заглядывая в раскрытые двери храма. И привел же Бог их всех на великий праздник - Воздвижение Честного и Животворящего Креста! Но с тех пор никого больше не было.

   Но даже, когда при литургии нет ни одного человека, священник не одинок - ему сослужат ангелы, и незримо присутствуют все те, кого он поминает за проскомидией.

   Все это Ферапонт знал, и все же, когда на его возглас, на который он не ждал ответа:

   "Мир всем!", он услышал громкое, на три голоса: "И духови твоему!", он вздрогнул от неожиданности.

   Перед ним стоял Гюргий, муж Иулиании, лекарки, и двое их детей, девица и отрок.

   А ведь он только что вынимал из просфор частицы и за них тоже, и еще подумал, как лучше поминать? За здравие? За упокой?

   Когда он не встретил их в бредущем навстречу ласковском полоне, он уж представил себе Гюргия, лежавшего на пороге дома с дырой от копья в боку, и еще порадовался, что если так, Иулиания об этом еще долго не узнает.

   Но, отогнав дурные мысли, решил: раз я сам его мертвым не видал, то и буду поминать за здравие, и не ошибся.

   Холодный ветер продувал, казалось, всю душу насквозь: трудно запахнуть как следует плащ, когда при этом тащишь на плече тяжеленный мешок с капустой. Зато в мешках нести удобнее, и плащи остались на плечах, сначала Гюргий принялся как раз в вотолу увязывать кочаны, но отец Ферапонт вынес откуда-то несколько крепких мешков - дар Божий в самом прямом смысле. Но главный-то дар - в другом. Оказывается, отец Ферапонт видел матушку! Живую и невредимую! Его-то как священника не только освободили, когда разобрались, но даже проводили до Ласкова, а вот ее погнали вместе с тем полоном.

   Было и так ясно, что отец не останется с ними, а пойдет искать мать, а теперь даже понятно, о чем спрашивать - не проходили ли бедолаги из Болотной. Чего бы дать отцу в дорогу? В обычное время Феня насушила бы сухарей, но сейчас было не из чего. Хотя в обожженной яме лежит принесенное из тайника зерно, а теперь - вот удача! на пепелище нашелся и постав, и бегунок - оба жернова от ручной мельницы. Но не будет отец сперва делать мельницу, потом ждать, пока Феня намелет муки и напечет хлеба.

   Мельницу пришлось собирать уже Ване - наутро после возвращения отец благословил их и ушел. Поначалу и Фене, и Ване хватало дел: они устраивали корове хлев, сушили последние грибы, рубили впрок дрова. Феня каждый день до снега ходила пасти корову, пытаясь отыскать места с еще не увядшей травой - сена вышло до слез мало, и начать скармливать его сейчас - означало, что оно кончится еще до начала зимы.

   Феня вышла из дома за водой. Наконец-то не льет. Березы вокруг совсем облетели, и листва на земле успела побуреть от дождей и от того, что лужи то замерзали, то снова оттаивали. Но сегодня все изменится - будет два холодных, но солнечных дня, а завтра к вечеру пойдет снег и уже ляжет - это видно по прозрачному воздуху, по холодному ветру, рвущему тучи. Солнце проглянуло в одну из прорех - и березы словно вспыхнули - серебром сверкали стволы, полированной черной медью - маленькие веточки, позабытыми пуговичками последние листья. Как знать, скоро ли будет солнце снова? И долго придется ждать такого же ветра, но уже несущего с собой не зиму, а весну.

   Ветер выпростал из-под серого шерстяного платка рыжеватую прядь, она блеснула на мгновенье, и погасла - оконце в облаке уже унеслось. Феня заправила волосы, чтоб не мешали, и прошла к озеру - хорошо, что брат не поленился и построил мостки - лезть в стылую воду, чтобы не черпать грязь у берега - та еще радость. Наклонилась с мостков и увидела, что темную озерную воду покрыл тонкий ледок, и лицом русалки смотрит вмерзший в него лист кувшинки.

   Однажды утром оказалось, что дел не осталось. Грибов было больше не найти, Ваня достал мед из ближайших бортей. Обычно всю зиму напролет Феня с матерью, как и прочие женщины, пряли, чтобы отдать потом нитки в обмен на ткань, но сейчас у Фени не было кудели и взять ее было неоткуда. Все, что они могли делать - это только молиться и ждать. И оставаться в живых.

***

   Рассвело, но светлее от этого не стало. Хмурый день в середине грудня - еще один день, когда и вставать-то с постели не хочется. К тому же болит голова и тянет поясницу. Княгиня Елена поднялась бледная, с темными кругами под глазами. Велела сменить постель и подать самую старую рубаху и платье поплоше - чтоб не жалко было, если не отстирается потом. Как обидно! Она-то надеялась, что в этот раз уже не придется терпеть эти дни очищения, что она понесет сразу же, а к лету, глядишь, уже будет нянчить маленького князя... Почему все ее надежды идут прахом? Уже дело к Рождеству, и князь Павел посматривает на ее гибкий стан не с восхищением, а морщась. Нет, он, конечно, пока ничего не говорит, но ведь думает!

   Дверь скрипнула, Маренка проскользнула в горницу, шепнув: "Князь идет!".

   Легок на помине! Елена отдала скорей чернавке сосуд с греческими притираниями, и поспешно встала, чтоб поклониться супругу. Днем он был нечастым гостем в ее покоях, и в своей горнице она привыкла себя чувствовать спокойно и уверенно. Что ему понадобилось?

   Павел, кивнул в ответ на поклон супруги и ее чернавок, заметил тревогу жены и усмехнулся по себя: словно не князь в горницу к княгине вошел, а тивун застал нерадивого отрока за пивом, а коней нечищеных.

   Заговорил сразу о деле - о пире на Рождество.

   - На Рождество? Значит, во Владимир не поедем? Говорят, Великий князь звал...

   Разочарование так явно отобразилось на красивом лице княгини, что у Павла появилось на мгновенье желание согласиться на все, поехать в этот чертов Владимир, сидеть на этих пирах, ездить на дурацкие охоты с Всеволодом, смеяться его шуткам...

   Нет, нет у него на это сил. Даже ради Елены. Да что там Елена! Можно, конечно, как этот нахлебник Ярослав Владимирович, с Всеволодом пить, поддакивать ему, а там, глядишь, посадит на какой стол, вон, Ярослав-то в Новгород снова собирается, хоть три года назад вече ему путь показало. Но ему, Павлу, не нужно это, у него своя отчина и дедина есть - может, кому Муром и скучен, а ему ничего другого не надо. И так он целыми днями занят. Оставьте все его в покое, наконец. Довольно с него и того пира, что он сам соберет для Мурома.

   А вот Давыда хорошо бы послать - пусть возле Всеволода потрется, он вроде Великому князю понравился. Как знать, если Бог даст-таки сына, да он сможет вырасти, неплохо было б, чтобы Давыд на каком-нибудь хорошем столе сидел, а на Муром и не смотрел вовсе... Конечно, есть сын, нет ли, все равно Павлу по лествичному праву наследует младший брат, но если у Давыда стол будет выше, он на Муромский посадит братанича.

   - Нет уж, милая Игоревна, не поедем, дома оно лучше. А во Владимире пусть Давыд отдувается - сидел столько лет за братней спиной, книжки с дьяком читал, пусть теперь делом займется.

   И Павел завел речь о том, кого звать, и с кем за стол сажать, будто не замечая надутых губ и наполнившихся слезами глаз.

   А молодой княгине (он удержался и не сказал: раз уж она не спешит подарить мужу наследника) стоит хотя бы свести знакомство с боярынями, не подружиться, так хоть научиться их по именам различать, а то в прошлый раз нехорошо с женой Домаслава Гордятича вышло, как бишь ее зовут? Затея? Забава?

   Князь вышел, отправившись по крытому переходу в свои покои - по зиме все побыстрей пробегали неотапливаемые открытые галереи. На ходу он снова вздохнул о своей первой жене Славке. Она-то не путала боярынь, и во Владимир не просилась никогда. Как с ней было просто и тепло... Павел плотнее запахнул меховой плащ и прибавил шагу.

   Маренка вернула княгине Елене притирания, так та со злости чуть не швырнула в бревенчатую стену драгоценный греческий поливной кувшинчик. Но остановилась - разобьешь, и что? Где в этом захолустном Муроме найдешь такой? И оливковое масло с соком лилий тоже на торгу не купишь, а нет лучше средства от морозов для нежных щек. Да и стена того не стоит, чтоб в нее чем-то кидаться, тут даже княжеский терем - деревянный, а не каменный, как у батюшки, или у князя Всеволода во Владимире... Вот если б поехали во Владимир, там бы можно всего греческого накупить, настоящий город, купцы со всего света есть...

   И она горько разрыдалась, отчаянно жалея себя, такую красивую, такую несчастную, навсегда запертую в этом занесенном снегом медвежьем углу на границе с булгарами.