И все-таки, чем больше ей хотелось думать о ночном госте, тем сильней она чувствовала вину, что не беспокоится об отце. И усилием воли, стряхнув с себя оцепенение, и обругав себя, она встала, а потом и опустилась на колени и стала творить молитву за отца, брата и дядю.

   Этой ночью он пришел снова. И опять при его виде Звенислава забыла обо всем.

   Расстегнутый ворот его рубахи открывал ямочку между ключицами; от волнения, должно быть, он сглатывал, и кадык перекатывался под гладкой кожей шеи. Потом Звенислава не могла понять, почему она так ясно это видела - было совсем темно, и полнолуние давно прошло, должно быть его кожа светилась сама по себе. Или это было колдовство.

   Но в его лице появилось какое-то новое выражение, словно чуть искажавшее тонкие черты, то ли улыбка стала жестче, то ли... княжна не успела додумать мысль, как он вдруг позвал ее:

   - Звенислава!

   "Никогда еще он не звал меня по имени", - промелькнула мысль, и тут ее сознание попало, как птица в силок, в невидимую ловушку: она не могла двинуться, и только смотрела, как он приближается, при этом все вокруг расплывалось, только фигура гостя, нет, не гостя, а змея, виделась ясно. И в лице его было неприкрытое злобное торжество.

   - Как ты красива, Звенислава!

   Невидимая петля затянулась туже.

   Запоздало пришел страх. Нет, не страх. Ужас затопил ее так, что руки стали ледяными, и голове стало холодно - волосы вставали дыбом, даже отпусти ее змей, она не смогла бы закричать.

   А он улыбался, явно наслаждаясь ее страхом и беспомощностью. Вот лицо его приблизилось, он запустил пальцы в ее косу на затылке, притянул к себе, все поле зрения заполнили его глаза с вертикальными зрачками. Он поцеловал ее в губы. Сколько раз Звенислава тайком мечтала о поцелуе, но и думать не могла, что губы его будут холодными и жесткими, словно змеиная кожа, а ее рот будет как рана, из которой утекает ее жизнь.

   Он оторвался от княжны и, наклонившись, стал задирать ей подол. Непослушными руками она прижала ткань к сомкнутым коленям.

   - Ты ж сама меня привечала, а теперь что, на попятную?!

   Он рванул платье, и тут в ночной тишине внезапно зазвонил соборный колокол. Звук наполнил собой все пространство небольшой светелки, а Звенислава почувствовала, что снова свободна.

   - Ладно, жди меня, Звенислава! - сказал змей, и скрылся в ночных сумерках, имя княжны напоследок хлестнуло ее по шее как тонкий хлыст, но вот она уже одна и дышит как рыба, выкинутая на берег.

   На соборе звонили к ночному молебну за князя.

   Молебен Звенислава отстояла как замороженная. Единственное, что ее заботило -- это сделать так, чтобы ее лицо не выразило то смятение, в котором пребывала душа. Поэтому людям вокруг она казалась гордой, а то и высокомерной, какая-то нянюшка даже зашептала своей соседке:

   - Ишь какая! А до отца-то ей и дела нет!

   Но Евдокия, стоявшая рядом, так шикнула на нее, что у той отпала охота болтать в храме.

   Остаток ночи Звенислава проспала тяжелым сном наплакавшегося ребенка, и утром, проснувшись, не сразу и вспомнила, что за тяжесть лежит на сердце. Но постепенно, по мере того, как прояснялось сознание, и она вспоминала вчерашнее, и в груди заполоскался ужас. Она попыталась взять себя в руки: он никогда не приходил днем, до вечера у нее есть время. А ночью... утащит! Точно утащит!

   Надо что-то делать! Бежать? Куда? Как? Да и глупо - ну будет она одна в степи, никого даже на помощь не позовешь. По-хорошему, надо все рассказать Евдокии, если кто и знает, что делать, так только она. Но как? Ну как, как же рассказать ей, это же она всегда учила Звениславу тому, насколько скромной должно быть девушке, а уж тем более княжне, как нельзя и глаз поднять на мужчину, не то что заговорить с ним. А она должна признаться, что уже три недели чуть не каждую ночь у нее в светелке мужчина! И ладно бы мужчина, а то вообще змей! И она не кричит, на помощь не зовет, даже убежать не пытается! Нет, ни за что не расскажу! - твердо решила Звенислава.

   И, конечно же, не выдержала. Евдокия, заметив, что княжна сама не своя, отвечает невпопад, сама подошла к ней и стала утешать, думая, что это она по отцу и брату убивается.

   - Ну, ну, все будет хорошо, он вернется...

   И тут уж Звенислава разрыдалась и долго, не могла ничего сказать, но когда заговорила, и сквозь всхлипы, наконец, можно стало разобрать слова, у старой мамушки зашевелились на голове волосы. Ее лицо сморщилось, как от удара, когда она услышала о змее, но узнав, что своего он пока не добился, разгладилось. Она позвала отрока и велела растопить баню, а когда мальчишка убежал передать поручение, тихо спросила:

   - Где кожа?

   Звенислава долго рылась в необъятном сундуке с приданым, выкидывая из него платья, и еле нашла ее, сухую и ломкую, на дне. Евдокия, стараясь не касаться этой мерзости лишний раз, завернула кожу в тряпицу, взяла чистую сорочку из того же сундука и повела Звениславу в закопченную баню. Там она, закрыв дверь и прогнав пришедших помочь чернавок, наконец дала волю своему языку, и тут Звенислава услышала о себе все то, чего так боялась, и что Дурослава она, а не Звенислава, и что позор отцу и памяти матери, и что гулящая, и еще много слов, которых она и не слыхала раньше. Но брань Евдокии звучала как музыка - теперь княжна чувствовала себя в надежных руках, которые уберегут ее от любого зла, так что пусть ругает, сколько хочет, если только поможет. Когда одуревшая и красная от жара и ключевой воды Звенислава сидела, закутавшись в полотно, Евдокия кинула в низенькую глиняную печь змеиную кожу, и та вспыхнула синими и зелеными языками. Вслед за кожей полетела и рубашка, в которой змей Звениславу видел накануне, и та так задымила, что в бане стало не продохнуть, и княжне с мамкой пришлось сбежать. Но позже Евдокия вернулась и проследила, чтобы сгорел последний лоскут.

   В тереме Евдокия еще раз умыла княжну святой водой, хранившейся с прошлого Крещения, и отправила в собор, где службы шли одна за другой - о князе молились, а еще больше молились о том, чтобы половцы не пришли в оставшийся без дружины город.

   Только когда Звенислава скрылась в храме, Евдокия вернулась в терем, устало опустилась на лавку, и, обхватив голову руками беззвучно завыла. Не углядела! Обиделась, старая, ушла и бросила дитятко одну! А дитятко-то еще глупое! Что теперь будет? Как ее, дурочку-то спасти? Даже если обойдется, но узнают, позора не оберешься, замуж не возьмут! Если не обойдется?!

   И даже священнику не расскажешь, он болтун у нас, разве только на исповеди? Так ведь некогда! Ладно, позову монашек, пусть псалмы всю ночь читают. А вот еще, самое главное...

   Она вскочила, и собрала по дому все иголки, не пожалела свой ножик - расколотила рукоять и черенок всунула в трещину старой доски так, чтобы клинок торчал в оконном проеме как зуб. Позже Звенислава отыскала забытую бритву брата и привязала ее к оконнице, так, чтобы бритва не складывалась. Так они заполнили весь оконный проем ножами и иголками, и, закрыв оконницу и ставень, задвинули засов. В светелке две черницы тянули псалмы, лучины трещали и роняли искры в корыта с водой, и если войти, то казалось, что внутри зимняя ночь, хотя за ставнями только начинались теплые летние сумерки.

   Звенислава слишком давно не высыпалась, но если раньше ей не хотелось спать, а только говорить и говорить со змеем, то теперь, в душной комнате, ее стало клонить в сон, а может, она просто устала бояться, и измученная душа тоже просила покоя. Она сидела на лавке вместе с Евдокией, а тут, как когда-то в детстве, опустилась, положив голову на колени своей старой мамке. И только тогда, заглянув ей в лицо, Звенислава увидела, что и она, так властно отчитывавшая, так уверенно распоряжавшаяся весь день, напугана не меньше ее самой. И вот тогда ей стало по-настоящему страшно.

   Но все-таки усталость оказалась сильнее страха, и Звенислава задремала. Проснулась она от голоса, знакомого и в то же время нового, шипящего:

   - Отделаться решила? Все равно моя будешь, не спрячешься!

   Она вскочила, выдернутая из сна еще звучавшими словами, но вокруг все было тихо, засовы на двери и на окне не тронуты, монашки все так же бубнят псалмы у лучины, а Евдокия дремлет, прислонившись к стене. Никто ничего не слышал, и Звенислава решила, что ей почудилось.

   Но наутро, дав черницам по резане [3] и отослав их, Евдокия и Звенислава открыли ставень и увидели на ножах присохшие чешуйки, в свете восходящего солнца сверкнувшие синим и алым, и черную запекшуюся кровь.

***

   А когда похолодало и пошли дожди, пришла весть, что отец бежал из плена, что он уже подъезжает к Путивлю и скоро будет дома. Гордый князь вернулся похудевшим, как будто даже стал ниже ростом, и на лице появились новые морщины. Он вернулся один, всего с двумя слугами и половцем Лавром, который и спас его из плена, - и брат Владимир, и дядя Всеволод Курский остались в плену, и неизвестно, не решит ли половецкий хан Кончак отомстить за бегство князю, убив его старшего сына и родного брата?

   Страшно Звениславе показаться на глаза отцу. Страшно и стыдно. А куда денешься? Все уже собрались в просторной гриднице, и младшие сестры, и бояре, и отроки. Стоит Звенислава, глаза не поднимает, на полу сучки в досках считает. Загадала: если на одной доске будет семь сучков, глядишь и обойдется. Пока считала, оказалось, что можно было и не бояться: отец рассеянно погладил ее по голове и ни о чем не спросил. Только рассказал всем, что поначалу в плену половцы его не притесняли, и он ездил, где хотел и охотился, но после того, как Кончак вернулся из похода, он решил все-таки убить пленника, но среди половцев были те, кто князя предупредил. А еще один крещенный половец, Лавр, давно уже предлагал бежать, тут-то князь и решился - надарил своим сторожам всякого добра, они на радостях перепились кумысом, и пока степняки веселились, князь приподнял стену шатра и ушел. Прошел через все стойбище, и никто его не остановил, сел на приготовленного Лавром коня и спокойно ушел к Донцу.