Он развёртывал листы бумаги, одни, до поры до времени, откладывал в сторону, другие подавал Вере, чтобы она сделала выписки.
Письма, как ковры-самолёты, переносили её то в Алтайский край, то на Урал, то в Омскую область и, под конец, перекинули через морской пролив, на землю, в прежние времена прослывшую диким островом горя и слёз, на тот самый Сахалин, с которого бежал бродяга «звериной узкою тропой» (отец не только любил петь про бродягу, но и рассказывать о людях той горькой судьбы). И вот там, на земле былой беды, мичуринцы вырастили свои гибриды. Одна яблонька названа Сахалинкой.
— Знаешь, Верунька, как Чехов ехал на этот самый Сахалин? — заговорил отец, отвлекшись от писем. — Через всю матушку-Сибирь трясся по распутице. Берёзы стояли нагие. Сквозь них было видно далеко. Садика — нигде, ни одного, Так и записал Антон Павлович: садов нет. А сейчас яблонька и через пролив перешагнула, и высокие горы не могли остановить её.
Вера слушала, повернув лицо к отцу, а он продолжал рассказывать теперь уже о близком:
— Вот на опытной станции работает Тыдыев. Родители-то его про сады да про яблоки и не слыхивали. Даже слов таких в языке не находилось. А сын — виноградарь? Вот он пишет…
Старик стал доставать письмо из конверта, но Вера сказала, что она помнит — там об урожае винограда.
— Да, да, уже собирают урожай! А ведь виноградник-то невелик. И молодой ещё. Теперь мечтой-то наших садоводов станут, однако, абрикосы…
Глава двадцать седьмая
Немало суровых бедствий подстерегало Дорогина на его долгом пути опытника. Случалось, будто на выбор, мороз подсекал его лучшие гибриды, на которые возлагались большие надежды. Но такого опустошения, как в этом году, ещё не бывало.
Размах бедствия открылся не сразу. В первые апрельские солнечные дни Трофим Тимофеевич заметил усыхание тонких ветвей прошлогоднего прироста. А полностью разгул опустошения стал ясен, когда пришла пора деревьям одеваться листвой: всюду торчали сухие, ужасающие своей скорбностью коряги.
— Аж страшно в сад зайти! — хлопала руками Фёкла. — Куда ни поглядишь — везде покойники! Силушку зря мы положили. Не видать нынче, бабоньки, яблочков. Не видать.
— Спиридоновна! — пробовал унять её садовод. — Раньше смерти в гроб не ложись, прежде времени не каркай.
— На коноплю надо уходить, — там прибытку больше.
— Можешь, хоть сейчас.
— А ты что меня сбываешь? — разъярилась Фёкла. — Я тебе всякую работушку сполняла не хуже других. И всё по агротехнике — точка в точку!
— Ну, так бери лопату. И всем звеном — на подсадку.
Вот когда пригодились саженцы! Их заботливо переносили из питомника и садили возле тех деревьев, на пробуждение которых уже не оставалось надежды.
Зашипели пилы. Дорогин спиливал те деревья, которые стояли в чулках здоровой коры, — у них ещё могут проснуться спящие почки и дать новые побеги.
В кварталах стланцев из каждого десятка уцелело каких-нибудь три-четыре яблони.
— Пиши — всё пропало. Руки опускаются, — грустили садоводы, наезжавшие в Гляден из соседних деревень. — Нынче, Тимофеич, ты тоже покорился морозу.
— Нынешний год, однако, из сотни — самый суровый, — успокаивал Дорогин. — Такие беды и на юге бывают. Иногда мороз добирается до Сочи. Так что же, репу там выращивать, что ли? Нет. Через два-три года подымаются новые сады. И у нас — тоже.
— Обиднее всего — ранетки помёрзли. Вон Пурпуровая — на что крепка и та поддалась.
— А сеянец Пудовщины целёхонек! — продолжал Дорогин. — Мороз-то явился суровым контролёром: «А ну-ка, опытники, что вы тут навыводили? Поглядим. На зубок попробуем». И грыз мороз покладистые для него деревья. А от упрямых отскакивал, как горох от стены. Вот посмотрите на гибриды: один поддался зимнему налётчику, а другой устоял. Живёт! И плодовые почки целы… Новые-то сады подымутся лучше старых!
Цвели в тот год лишь немногие яблони, и сад выглядел пятнистым. Но у Дорогина была отрада — его гибриды, а среди них — яблонька, которую Верунька назвала именем Анатолия. Правда, на этой яблоньке тоже были ветки с ожогами, и цветы на тех ветках засыхали, едва успев раскрыться. Но добрая половина кроны источала аромат — наилучший свидетель здоровья: будут яблоки!
Работу над книгой Трофим Тимофеевич забросил. Вера много раз настаивала.
— Посидим вечерок…
Он отговаривался:
— Лучше погодить… Мороз-то вон какие поправки внёс.
Однажды вечером, накинув на плечи пальто, он сидел у костра, где варилась к ужину похлёбка. Вера подошла к нему с листами бумаги в руках, села на чурбан:
— Послушай немного.
— Когда успела?! — улыбнулся отец. Настойчивость дочери ему была по душе.
— Это — из твоих тетрадей. Все мысли. Все наблюдения. Я только переписала в одно место. Если что не так — скажешь, поправим.
Вера читала новую главу. Время от времени старик останавливал её:
— Тут поставь крыжик. Сделаем добавленье…
Как всегда в весеннюю пору, птицы разноголосо, наперебой славили рассвет. Трофим Тимофеевич вышел на крыльцо и прислушался. В птичьем хоре недоставало основных голосов. А ведь те певцы, обитатели тёплых скворешен, бывало, в апреле по утрам, когда неподвижный прохладный воздух наполнялся сиреневой дымкой, просыпались раньше всех и слетались на высокие тополя весёлыми стайками, пошевеливая крылышками, то поодиночке, то хором посвистывали, щебетали, подражая и звону капель, падающих с крыши дома, и журчанью первых ручейков в снежных берегах. Этим весёлым сборищам срок был недолгий. Прошла неделя, и скворцы, расселившись попарно, стали петь у своих скворешен. А в мае наступила счастливая пора воспитания потомства, и маленькие птички от зари до зари отыскивали в саду гусениц, ловили бабочек и относили своим желтоклювым птенцам.
На прошлой неделе вот в такую рассветную пору всполошились скворушки во всём саду. Сердито стрекоча, они слетелись к одной скворешнице и роем вились вокруг неё. Алексеич, глянув туда, крикнул:
— Сорока!.. Кыш, разбойница!
Трофим Тимофеевич поспешил с ружьём на выручку. Но сорока уже выдернула птенца из гнезда и понесла в сторону острова. За ней гнались скворцы, и стрелять было нельзя. Воровка появлялась каждое утро. Дорогин затаивался с ружьём в руках, но подкараулить налётчицу ему не удавалось.
А позавчера на рассвете серенькие скворчата, покинув гнёзда, расправляли неокрепшие крылья и мягкими клювиками пощипывали пёрышки. Не рано ли вылетели? У них ещё не хватало смелости перепрыгнуть на соседний сучок. А впереди их уже ждали испытания — в небе кружился, высматривая лёгкую добычу, ястреб. Родителям предстояло научить несмышлёнышей летать. Беспокойная, но тоже хорошая пора! Они принялись гонять малышей с ветки на ветку, а потом все скрылись в зарослях.
Трофим Тимофеевич прошёл возле тополевой защиты. Во всех скворешницах — тишина.
«Словно сговорились — улетели враз…»
Задумчивым вернулся Дорогин в дом. У него в семье давно началась пора разлёта… Оглянешься назад, и далёкое кажется близким. Будто вчера дети были маленькими. В доме часто звенел беззаботный смех. По вечерам старшие читали младшим сказки…
Прошли, отшумели неповторимые годы! Дети поднялись на крыло, разлетелись из дома… Осталась одна младшая, да и та давно на взлёте… Пока что в душе у неё нелады, где она совьёт гнездо — неизвестно. Но кто бы ни назвался скворцом, всякий будет лучше того перелётного дрозда…
Хоть бы внучонок приехал и на лето поселился бы у него… Может, Гриша с Марфой отпустят Витюшку? Надо написать им… Пока Трофим Тимофеевич собирался писать, пришло письмо. Марфа сообщала, что снаряжает Витюшку с отцом в экспедицию, а сама едет со своими учениками на Чёрное море. Она волнуется за мальчика, но уступает мужу, который настаивает: «Пусть попутешествует со мной». Когда мальчик узнал, что в экспедиции будут орнитологи, у него окончательно вскружилась голова. Поедут они по лесам и перелескам, пересекут степную равнину, заглянут в горы, Если всё будет хорошо, то в конце августа заедут в сад. Дедушка увидит Витюшку раньше, чем она, мать. Но есть одно серьёзное опасение — плохие просёлочные дороги, ведь на пути экспедиции — и заболоченные луга, и степные солончаки, и таёжные пади… Всё сердце изболит за него…