Придерживаясь за лесенку едва повиновавшимися руками, он опустился на тёплую землю и хотел сделать шаг вперёд, чтобы лечь головой к стволу яблони, — так будет лучше, — но у него подломились ноги, и он повалился на бок. Хотел позвать кого-нибудь, да уже не мог раскрыть онемевшего рта.

Но в его большом, с широкой костью теле ещё достаточно было силы для того, чтобы улечься поудобнее, и он медленно повернулся на спину.

Где-то рядом лежала его тетрадь. В неё нужно записать — какой пыльцой опылена ветка яблони. Ведь карандашную надпись на бирке могут смыть дожди. Надо записать сейчас, пока не подвела память. Трофим Тимофеевич левой рукой провёл по земле, — правая отказалась двигаться, — но ничего не нащупал.

Серые деревья теперь кружились в вихре. Небо, едва видимое в просветы, казалось, наваливалось на сад и быстро темнело.

Сумерки, что ли, наступили? Разве уже пора? Сгущается холод… Однако, ещё рано… Пройдёт туча, и разгуляется день, снова потеплеет земля… Потепл…

Пропали слова…

Старик поднял тяжёлую ледяную руку и медленно провёл по лицу сверху вниз. Этим последним движением он сдвинул с носа обе пары очков: первые упали на землю, вторые запутались в бороде…

Всё, что было в жизни, исчезло из памяти, и сама память перестала существовать…

…А сад цвёл, как прежде. В его ветвях гудели пчёлы. Собирая драгоценный нектар — дар цветов, они переносили пыльцу с дерева на дерево.

Мохнатый шмель покружился над белой бородой, как над большой метёлкой ковыля, и испуганно взвился ввысь. Потом он вернулся к цветущему дереву.

В этот миг завязывались миллионы плодов.

В полдень Василий, взбудораженный, улыбающийся, мчался по улице, и хотелось кричать чтобы все знали о его радости.

Бросив мотоцикл у ворот, вбежал во двор:

— Сын родился!.. Кузьмовна!.. Сын!..

Двери дома были распахнуты, но никто не отзывался. Никто не появился на пороге.

— Кузьмовна!.. Где же вы?.. — всполошённо спрашивал Василий, заглядывая то в одну, то в другую комнату. Всюду его встречала тишина.

Он не нашёл Кузьмовны ни в огороде, ни в погребе. Встревоженный её исчезновением, снова вбежал в дом. Всё в нём было так же, как раньше, и в то же время всё не так. На столе — тарелка остывшего супа, булка хлеба с воткнутым в неё ножом… Кузьмовна собиралась отрезать ломоть к обеду и вдруг, бросив всё, куда-то исчезла. Пусто и уныло в покинутом жилье… Что это? Зеркало на комоде прикрыто чёрным платком. Лежат, поваленные резким движением, семь белых слонов. Только целлулоидный мальчуган в матроске остаётся прежним: улыбаясь, приветствует жизнь поднятой рукой.

Взгляд снова остановился на покрытом зеркале, и сердце похолодело. В семье беда! Смерть… Но ведь он только сейчас из больницы, его поздравили с сыном, передали привет от жены, — значит, беда не там. Мать?.. Может, что-нибудь случилось с нею? Может, позвонили из Луговатки?.. Кузьмовна прибежала бы к нему в питомник… Неужели беда в нижнем саду? Но ведь утром старик был здоровым и бодрым…

Василий бросился к телефону, снял трубку и закричал:

— Девушка, больницу мне! Срочно!

А когда ему ответил незнакомый голос, он сказал:

— Нет, ничего не нужно… Это я зря… — Положил трубку и добавил: — Нельзя волновать Веру…

Может, ещё ничего и не случилось. Может, на реке чья-нибудь собака похватала гусят, и Кузьмовна убежала спасать выводок. А платок… платок могла просто откинуть в сторону, и он случайно упал на зеркало…

Но пушистые, жёлтые, как верба, гусята отдыхали в глубине двора, под охраной гусака и гусыни… Мысль о несчастье становилась неотвратимой.

Выбежав за ворота, Василий остановился у мотоцикла. По улице мчалась в сторону колхозного сада темносиняя «Победа» секретаря райкома партии. Поравнявшись с домом Дорогина, машина остановилась. Штромин молча подошёл к Бабкину и крепко пожал руку, как бы подбадривая: — «Знаю, тяжело тебе, но не падай духом…» И по этому необычно крепкому и долгому, молчаливому рукопожатию, и по глазам Штромина Василий понял, что его семью, действительно, постигло горе.

Издавна люди называют смерть покойным сном и, чтобы не потревожить сна, в минуты прощания разговаривают тихо. Вот и сейчас Штромин заговорил приглушённо:

— Я был в совхозе. Мне туда позвонили… А толком ничего не могли сказать…

— Я тоже ещё ничего не знаю, — чуть слышно вымолвил Василий. — У меня жена — в родильном. За неё боялся. Плохо было с ней…

— Ей никто не говорил о несчастье? И не надо пока…

Вспомнив утренний разговор с Трофимом Тимофеевичем, Василий подумал:

«Меня успокаивал, а сам, конечно, волновался больше всех. Вот и не выдержало сердце… Не надо было мне появляться в нижнем саду…»

— Поедемте, Василий Филимонович, — позвал его Штромин.

Оглушающий, трескучий шум мотоцикла в эту минуту казался неуместным, и Василий поехал с секретарём райкома в его «Победе», которая двигалась почти бесшумно.

В саду толпился народ. С чердака спускали гроб, вытесанный лет двадцать назад из кедрового бревна самим Трофимом Тимофеевичем.

Покойник, перенесённый в большой бригадный дом, лежал на двух сдвинутых столах. У его ног рыдала Кузьмовна.

Высоко над рекой, на вершине сопки, где покоилась Вера Фёдоровна, собирались копать могилу.

Весной для садовода-опытника даже минута дорога, особенно в ту пору, когда цветут деревья. Упустишь время — рухнут планы искусственного опыления: пропадёт год экспериментальной работы. На год позднее появятся новые яблоки.

Ещё с вечера Василий отыскал на письменном столе Трофима Тимофеевича план по гибридизации. Больше не тронул ни одной бумажки, ни одной тетради, — пусть лежат до возвращения Веры. Они вместе просмотрят всё, что стало наследством, и посоветуются, как сделать это богатое наследство доступным всем.

Ребёнок, незнакомый ребёнок в каком-то далёком селе, с яблоком в руках, с крупным и сочным, на редкость вкусным, невиданным ранее яблоком, представлялся Василию наследником Трофима Тимофеевича.

Студент в сельскохозяйственном институте, преподаватель в школе садоводов, научный сотрудник в ботаническом саду, опытник-мичуринец где-то в колхозе, все они — тоже наследники Дорогина…

Рано утром, когда сад ещё был полон лёгкой голубой дымки, Василий, одетый в белый халат, вошёл в бригадный дом, постоял у гроба, а потом, взяв всё, что нужно для искусственного опыления, отправился в ближний квартал цветущих яблонь, где стояла одинокая лесенка, с которой вчера спустился старый садовод.

Первый солнечный луч, проникая в сад, отыскал Василия возле яблони с марлевыми колпачками на ветках, надетыми Трофимом Тимофеевичем.

Стоя на верхней ступеньке, молодой садовод наносил пыльцу на пестики цветов. Крона выносливого, здорового, полного сил дерева раскинулась перед ним так широко, что он не видел ничего, кроме бесконечного множества веток, густо усыпанных свежими, непередаваемо чистыми и на редкость ароматными цветами. Эта яблоня не только выращена — создана Дорогиным.

Издавна сады украшают берега Волги, смотрятся яблони в голубое зеркало чудного Днепра, цветущие персики спорят белизною со снежной папахой Арарата, ферганские абрикосы — с высокими облаками. И всё это богатство плодовых деревьев создано ясным и пытливым разумом, добрыми заботами о современниках и потомках, трудолюбием таких людей, каким был Трофим Тимофеевич… Так думал Василий, занятый опылением цветов.

Каждую секунду зарождалось и расцветало новое.

Однажды августовской ночью из степи налетел ураган. Утром, когда всё утихло, Василий увидел зияющие проломы в садозащитной лесной полосе. Многие здоровые тополя были выворочены из земли с корнями, от старых и дуплистых остались пеньки, изодранные в щепу.

Вломившись в сад, ветер разгульно промчался из конца в конец. Там и сям лежали разломленные яблони. Под жарким солнцем быстро завяла листва повреждённых деревьев. Дрябли на земле зелёные яблоки. Едва ли не половина урожая была обречена на гибель. Только стланцев не коснулось это бедствие.