— Ишь, как раненько встаёшь! Хорошо! По-нашему!

— В сортоучасток тороплюсь, — сухо сообщила Вера, поклонившись Забалуеву, и попыталась обойти его. — Семена проверяю.

— Перенимай от Чеснокова всё полезное для рекорда.

— Я свою коноплю испытываю.

— Погоди! — повернулся Забалуев, задерживая её. — Разговор сурьёзный. Добра тебе желаю. На коровьем выгоне, сама знаешь, участок для тебя берегу. Ставлю звеньевой! Пойдёшь на рекорд, и никаких гвоздей!

Вера не выносила такого тона, сочла, что будущий свёкор уже помыкает ею, и потому резко напомнила:

— Вы же сами ставили меня на коноплю…

— А теперь подымаю на ступеньку выше. Цени! Гордись! Поверь моему слову, там без всяких мудростей пшеницу вырастишь всем на удивленье!

— А я хочу — с мудростями!

— Послушай, что тебе старшие говорят. И… гм-м… не чужие люди… За пшеницу награду получишь! Большую! Да и председателю, как говорится, что-нибудь перепадёт!

— А через два-три года?

— Что через два года? Что через три? — сердито насторожился Забалуев. — Тоже пудов по сто схватим с этой земли!

— А дальше?

— Дальше… Да ты что, девка, в сибирских хлеборобов не веришь?

— Я в науку верю.

— А наука на каких подковках ходит? Практикой называются они. Вот как! Без подков-то она, понимаешь, сразу поскользнётся, как жеребёнок на гладком льду. А по хлебу практики — мы!

— Но кузнецы плохие… Прошлый раз я в город поехала — Буян расковался…

— В родителя пошла — шутки-прибаутки любишь, — укорил Сергей Макарович. — Значит, не договорились?

— Нет.

Забалуев помрачнел, — ему не правились строптивые ответы. Видать, девка совсем не приучена уважать старших: ей — слово, она — два на сдачу. Такой норов не скоро уломаешь — намается Семён с ней Ох, намается!

— Я о тебе, как говорится, по-родственному заботился, а ты — ноль внимания. — У Забалуева глаза стали холодными, как градины.

— А я не маленькая: сама о себе позабочусь.

— Смотри, девка, просчитаешься На звено высокого урожая я могу выдвинуть Лизу Скрипунову.

— Пожалуйста! — Вера шевельнула локтем, как бы отталкиваясь от навязчивого собеседника. — Хоть сегодня забирайте. Без неё обойдёмся.

Разминувшись, они пошли в разные концы улицы…

Запыхавшись, Вера взбежала на крыльцо, будто за ней гнались, и, перешагнув порог, замерла. За столом сидел Чесноков. При её появлении у него от неожиданности отвисла нижняя губа, словно у ребёнка, которому за проказы сейчас дадут взбучку. Но уже через секунду Всеволод Евстафьевич подобрал губу и, опершись кулаками в стол, поднялся, готовый отстаивать свою правоту.

Вера дала себе слово не говорить о статье, но не могла скрыть, что расстроена и оскорблена несправедливыми строчками об одном из удачных опытов отца.

— Извините… — проронила она и направилась к шкафу. — Я только посмотреть коноплю…

— Да?! — обрадованно встрепенулся Чесноков и, прихрамывая, пошёл к ней навстречу. — А я-то… Я, грешным делом, думал…

— Что я больше не буду помогать вам? Напрасно так думали.

Обескураженный неожиданным великодушием, Чесноков смущённо забормотал:

— Я, как раз, собираюсь в город. Необходимо, знаете. Неотложная поездка. На два дня…

— Можете, хоть на три. Я сделаю всё, что скажете.

— Ладненько!.. Я надеялся на вас… Ладненько получилось! — Чесноков потирал руки, будто они озябли, и он спешил отогреть их, — Ладненько!..

Бухгалтер Данила Облучков, маленький, коротконогий, похожий на бочонок, искал Забалуева по всему колхозу. В скотном дворе и свинарнике, в кошаре и конюшне, в кладовой и пимокатной — всюду ему отвечали:

— Сейчас был здесь. А куда умчался — никто не знал.

Застав председателя на мельнице, он сказал — в село приехала Векшина. Люди видели — пошла в школу.

«Отправилась секретаря расспрашивать, — задумался Сергей Макарович, вспомнив о предстоящем партийном собрании. — Приехала на день раньше — это не к добру. Везде побывает. В сельсовет пойдёт. А там наговорят! «Красный партизан» нахвалят.»

Облучков поспешил успокоить его:

— У меня итоги подбиты. Цифры на листочке выписаны…

— А что мне твой листок?!. Я так помню всё, только при людях не говорю. Коровёнки, язви их, подвели: к молоку тугие. А курчонки дали по шестнадцать яичек на голову! Но ведь крысы потаскали, вороны…

— Можно сделать… — Облучков поводил рукой над счётами и, решившись на что-то отчаянное, щёлкнул костяшками. — И никто не подкопается…

— Прибавить?! — Забалуев погрозил тяжёлым кулаком — Я тебе прибавлю! Тятю с мамой забудешь!.. Правду я почитаю за родную сестру. Запомни!..

Забежав домой, Забалуев сказал жене: «Готовь пельмени», и направился в школу.

Ему повезло: Векшина не успела уйти в «Красный партизан». Она сидела в маленькой комнатке директора, недавно сменившего фронтовую гимнастёрку на темносиний пиджак, и выслушивала короткие сообщения о работе каждого из девяти коммунистов партийной организации села. Забалуев, поздоровавшись, сел на стул против неё.

Сергей Макарович любил угостить всех, кто приезжал в колхоз. Для этого в зимнюю пору у него всегда были в запасе пельмени. Он пригласил к себе Софью Борисовну, но оказалось, что та уже позавтракала у знакомой учительницы.

— У колхозников тоже есть где жить, — сказал Забалуев. — За столом поговорить бы можно…

— Успеем ещё.

— Уйдёшь в «Красный партизан», а для нас времени не останется.

— Не волнуйся. Поговорим обо всём.

— А где тебя искать?

— Приду в контору. Вот так.

Сергей Макарович не трогался с места.

Векшина, помолчав, спросила:

— Ты к собранию приготовился?

— Мне что готовиться? Про свой колхоз я в любое время дня и ночи могу всё отрапортовать.

— Не хвались. Подожди, когда другие похвалят.

Изменилась она за войну: к каждому шагу — замечания да поучения. Строгости у неё прибавилось.

Обычно шумный, Забалуев молча слушал Софью Борисовну.

— Загляни в будущее, — советовала она. — Поговори с членами правления, с активом. Хозяйство у вас большое, надо каждую отрасль двинуть вперёд. И дальше той черты, которая намечена в годовом производственном плане. Вот так.

Из школы Векшина направилась в сортоиспытательный участок. Шла по улице и не узнавала Глядена: исчезли ограды, избы походили на стога сена в поле, — вокруг них гулял ветер, и ничто не останавливало его. У встречной женщины спросила:

— Что же это у вас дома стоят, как раздетые?

— Топиться, матушка, в войну нечем было, — ответила та. — В бор-то не пускают с топорами. А эти, — как их? — кизяки-то делать не умеем. Вот и спалили дворы. Остались, почитай, только у председателя, у Микиты Огнева да у Трофима Тимофеевича…

Но женщина обсчиталась. Сохранился ещё один двор — у сортоучастка, для которого колхоз отвёл пятистенный дом с двумя крылечками. Левое вело в квартиру агронома Чеснокова, правое — в лабораторию. Чтобы попасть туда, надо было обойти сарайчики и клетушки для коровы, овец, свиней и кур. Миновав эти хозяйственные постройки, Векшина поднялась на крыльцо и вошла в комнату, где углы были заполнены снопиками пшеницы и овса, проса и гречихи. Возле стен стояли шкафы. Одни из них были заняты мешочками с сортовым зерном, другие — фарфоровыми растильнями для проверки всхожести семян. Над маленькой растильней, выставленной на стол, как над блюдцем, склонилась девушка с пинцетом и подсчитывала те семечки конопли, у которых успели проклюнуться ростки. Обернувшись на стук двери, она присмотрелась к неожиданной посетительнице и всплеснула руками:

— Ой, Софья Борисовна!.. Проходите, проходите!.. — Подвинула стул, — Вот сюда…

— Верочка! — воскликнула Векшина. — Тебя нелегко узнать. Если бы не эти голубые глаза да светлые косы… Но тогда косы были покороче. Да и сама ты была поменьше…

— В восьмом классе училась…

— Я слышала — в институт не пошла. Война помешала?