По дорожке между клумб старик направился не к дому, а к беседке, обвитой диким амурским виноградом.
Нынче он впервые идёт туда, и ужин надо обязательно собрать там. Если застанут сумерки — можно развести костёр неподалёку от входа.
Девушка вбежала в беседку, сдула пыль со стола, с тесовых лавок и, мелькнув между клумб, скрылась в доме.
— Носится легче горной козы! — отметил Алексеич. — Ох, быстрая на ноги!
— Хлопотунья! — отозвался Трофим Тимофеевич.
Когда они подошли к беседке, стол уже был накрыт белой скатертью с едва заметным бордюром из поблёкших от времени синих васильков. Мать накрывала этой скатертью стол в саду только в праздничные дни. Вот так же быстро. Не успеешь глазом моргнуть — уже всё готово.
Трофим Тимофеевич задумчиво провёл рукой по столу; взглянул на колосья, поставленные, как букет, в высокую вазу.
«Вера Фёдоровна поздравила бы с этим урожаем, но тут же и дала бы совет: «Хвалиться, Трофим, погоди. Ещё раз проверь…» А поздравлять надо не только его — дочь. Нынче всё выращено её заботами. Не дожила мать… Порадовалась бы вместе с ними…»
Перед входом в беседку пылал костёр. Отблески пламени играли на вазах с вареньем и маринованными грибами, на тарелке с хлебом, на пустых стаканах и рюмках.
Вера появилась в синем шёлковом платье с белым воротничком вокруг тёмной от загара шеи, поставила на стол откупоренную бутылку, и беседка наполнилась ароматом садовой земляники.
— Теперь всё. Извини, папа, за скромный стол. Что успела — сделала.
Она пригласила Алексеича, сама села рядом с отцом и взялась за бутылку, но налить рюмки не успела, — на аллее застучали колёса, а когда умолкли — совсем рядом загрохотал задорный бас Сергея Макаровича:
— Я опаздывать не привык!
И хорошо, что он приехал во-время. Уж теперь-то старики, надо полагать, не будут ссориться. Ведь отец знает: без Сергея Макаровича не смог бы выбраться из весенней реки — затёрло бы льдом. И Забалуев тоже многое понял. Старое, видать, забыл. На сад смотрит по-другому. На совещаниях хвалится: «У нас садовод — орденоносец!» И, может быть, между ними всё наладится.
При колеблющемся свете костра Сергей Макарович, одетый в кожаную тужурку, казался особенно массивным и зеленовато-жёлтым, как бронзовый памятник.
— Мне Фёкла весть подала: «Вышел старик в сад!» Вот я и приехал проздравлять с выздоровлением. — Протянул через стол широкую руку. — Здравствуй, победитель хвори!
— С уговором — не жать пальцы, — предупредил Дорогин, кладя руку на ладонь Забалуева.
— В больницу к тебе не приехал — извиняй за то. Хлопот у меня по хозяйству больно много. Ой, много! Но вон Вера знает, каждый день о твоём здоровье спрашивал. Каждый день!
На столе не хватало одной рюмки, и Вера побежала в дом. Выждав, пока стихли её шаги, Забалуев подсел к Дорогину и, заглядывая ему в глаза, зашуршал приглушённым голосом:
— На дочку твою, Трофим, я чуток в обиде. Ты, конечно, слышал — завтра партийное собрание. Будем Веру принимать в кандидаты. День-то какой для неё! Праздничный! И на всю жизнь ответственный! Я долго поджидал её. Думал — придёт поговорить. В таком деле гордиться не будет. Не дождался. Недавно сам завёл разговор: как, мол, у тебя с рекомендациями? Я, мол, давно тебя знаю по совместной работе, по собраньям, по твоей критике… А она — мне: «Всё есть». Дескать, не нуждаюсь! А я бы мог. И не для неё одной…
Послышались быстрые шаги Веры, и Сергей Макарович закончил громко:
— Ладно, Трофим. Об этом в другой раз…
Окинув взглядом стол и заметив колосья в вазе, он воскликнул:
— О-о, так тут ещё одна причина! — Схватил вазу и, поставив перед собой; провёл пальцем по колосу. — Добился своего?! Ну, наторел ты в опытах! Наторел!
Хотел второй раз пожать руку, но, вспомнив, что у старика всё ещё болят суставы, хлопнул ладонью по столу.
— Был бы ты совсем здоровым, ох, и даванул бы я тебя на радостях!
Он снова погладил колос, а потом принялся добывать зерно. Дорогин, чуть не вскрикнув, поспешил отнять вазу.
— Жалеешь зёрнышко? Одно-то можно попробовать.
— Надо все пересчитать, взвесить!..
— Я ведь так, в шутку, а ты уже испугался…
Вера разлила вино по рюмкам. Дорогин чокнулся со всеми, но пить не стал.
— Повременю еще.
— Ты хоть пригубь. Пригубь.
Выждав, пока старик поднял рюмку и омочил усы в вине, Забалуев лихо опрокинул свою в рот и шутливо сообщил всем:
— Даже не заметил, как прокатилась капелька!
Налив ему и Алексеичу по второй, Вера закупорила бутылку. Она не любила пьяных, тем более ей не хотелось, чтобы сегодня захмелел председатель да какой-нибудь болтовнёй расстроил отца.
Выпив вторую, Сергей Макарович тронул руку селекционера:
— Даю заказ: вырасти раздетую гречиху.
— За это не берусь.
— Не хочешь? Или тебе гречневые блины не по душе?
— Трудно подступиться к гречихе.
— Ишь, ты! Заговорил о трудностях! Вроде это не твоё занятие. Ты всё обмозгуй получше. Ежели своим умом не дойдёшь — съезди к дружкам, в тот, — как его? — в институт, где опытами занимаются…
Алексеич сидел у костра, время от времени добавляя в него дров. Вера унесла пустую посуду в дом. А Дорогин с Забалуевым всё ещё не трогались с места.
— Так, говорите, пшеничка подвела? — озабоченно переспросил Трофим Тимофеевич.
— Похвалиться нечем, — вздохнул Сергей Макарович, словно эти слова для него были горше всего.
— Однако, не она вас, а вы её подвели. Землю опять не лущили, не культивировали… Овёс каков?
— Плохой. Перепёлке спрятаться негде. Коршун летит — всё видит.
Дорогин смотрел на собеседника, словно на незнакомого человека. Забалуев сидел тихий, присмиревший, не шумел, не размахивал руками, и голос его звучал непривычно доверительно:
— Вот я и говорю: ни перед государством, ни перед колхозниками похвалиться нечем.
— Что за двойная бухгалтерия? — взъершился Трофим Тимофеевич.
— Погоди. Не смотри сентябрём. Соображением пошевелишь — поймёшь, — продолжал Забалуев, утоляя пробудившуюся потребность поговорить по душам. — Я первую заповедь соблюдаю: хлеб даю. Но с большого урожая — большие поставки, а вот когда серёдка на половине— лучше всего.
— Чепуху городите!
— Всё обмозговано. Погляди на Шарова. Хотел выскочить вперёд всех, а его подстригают. К примеру, выселок не выполнит хлебопоставки — луговатцам добавок: сдавайте за них, сверх плана. А там, глядишь, ещё за каких-нибудь отсталых. Вот и получается: намолачивает Шаров больше нашего, а колхозникам выдаёт крохи. С одной стороны, хорошо, с другой — плохо… А ты меня за непорядки-то бранишь. Разберись во всём. Я теперь в передовиках не числюсь, — с меня спрос мал. Нынче, правда, до серёдки не дотянули. Худо! Но ты-то жизнь в крестьянстве прожил — знаешь: год на год не приходится.
— Надо, чтобы приходился. И по-хорошему. В полях— богато, на душе — светло!
— Я не Илья-пророк — тучами не распоряжаюсь и в бюро погоды не служу, — пробовал отшутиться Забалуев.
Лицо Дорогина оставалось суровым.
— Засушливые-то годы ещё впереди, — сказал он. — Я, однако, полвека запись веду. По моим выкладкам — в пятьдесят первом жара стукнет. Да и в пятьдесят втором — тоже.
— Ну-у?! Два года подряд?!
— Запомните мои слова… Надо готовиться — дать засухе отпор: в земле влагу накоплять, лес выращивать…
— От прутиков толку мало! Да и непривычное дело.
— Научиться всему можно. А тут мудрости невелики.
— Ишь, ты! На старости лет в училище поступать? Малость поздновато. — Забалуев горько усмехнулся. — В школу-то председателей намечали не Огнева, а меня. Векшина раза четыре заводила разговор. Я отказался. Ты подумай: там надо сидеть за партой три года! А я в городе проживу лишний день, и то у меня сердце истоскуется по пашне… Нынче беда — урожай меня подсек: ни с той, ни с другой стороны добра не жду.
— Пережитки! — вспылил Дорогин. — Будто на картах гадаете, кому что выпадет. А у нас — одна сторона, один интерес.