А орехи она всё-таки не стала щёлкать — выбросила. Пусть полакомятся куры.

Добрые знакомые не отпустили Веру до завтрака, и она только в десять часов появилась на тихой улице, заросшей картошкой. Шла быстро, нетерпеливо всматриваясь вдаль. Думала: вот-вот из калитки выйдет Сеня и, сияя улыбкой, бросится навстречу. Но серая покосившаяся калитка оставалась неподвижной, и у Веры отяжелели ноги. Она пошла медленно. Семён, наверно, смотрит в окно? Так пусть не думает, что она летит к нему, очертя голову.

Через открытое окно был виден стол с пустой бутылкой из-под водки, с грязной посудой, с огрызками огурцов; в глубине горницы раскатисто храпел человек, и Вера передёрнула плечами, словно ей облили спину холодной водой.

На крыльце, почёсывая поясницу, появилась Егоровна, неумытая, взлохмаченная; громко икнула.

— С утра икота — к вечеру в костях ломота. Ежели без опохмелки… — разговаривала сама с собой. — На поправку требуется…

Заметив Веру, моргнула ей белёсым глазом и, ухватившись за бока, рассмеялась широким ртом, в котором там да сям торчали желтоватые зубы:

— Твой-то как отдирает! Ну, здоров!.. — Проведя языком по губам, припомнила вчерашнее. — Мы тут за вашу встречу раздавили пол-литровочку! Чокались, чтоб вы лучше чмокались, чтоб завсегда совет да любовь…

Вера круто повернулась и быстро-быстро отошла от крыльца. Какое дело до неё посторонней бабе? Зачем она лезет в душу? И Семён тоже хорош! Не мог потерпеть до дому, напился и разболтал всё… В армии служил, а не научился держать себя в руках.

Напоив «Буяна», солового жеребчика, и не зная, чем ещё заняться, Вера прошлась по двору.

Егоровна возвращалась домой с бутылкой в руках.

— Для опохмелки!

— Скажите там… мне ждать некогда, — попросила Вера ледяным голосом, но тут же, как бы спохватившись, выпалила: — Нет, не надо. Не будите. Я одна уеду.

— Ох, капрызная ты девка! — упрекнула Егоровна. —  Для тебя только трезвые хороши? А ежели человек выпимши? Ты приноровись к нему, поухаживай за ним. Наше дело — бабье!

Не слушая назиданий, Вера принялась охомутывать коня. Успеть бы уехать одной. За дорогу уняла бы сердце. Она ещё только заправляла шлею, а во двор уже, разминаясь, вышел Семён. Приглаживая свои спутанные волосы, стал упрашивать:

— Зайди, Верочка, на минуту. Посидим…

— Даже не подумаю…

— Нельзя без «посошка». Порядок не нами заведён.

— Ну и шагай себе с посохом, коли хочется. А у меня конь есть.

Замолчав, Вера повела «Буяна» к оглоблям. Семён пошёл рядом с ней и заговорил так мягко, как только позволял ему его грубоватый голос:

— Я знаю, на что ты сердишься. Виноват перед тобой.

Но мы ведь немножко, чуть-чуть вспрыснули моё возвращение… Тоскливо стало без тебя, ну, вот и… — Он развёл руками. — Обругай меня всяко, только не молчи. Не сердись. У меня сердце болит, когда возле меня хмурятся…

Дай, я сам запрягу коня!

Вера подобрела, — для первого раза можно извинить, — и, отступив на шаг, следила за быстрыми и ловкими движениями Сёмы. Когда он упёрся ногой в хомут и стал затягивать ремённую супонь — шутливо предостерегла:

— Потише! Помнишь, как медведь дуги гнул?!

Завязав супонь, Сёма стукнул кулаком по дуге. Она загудела.

— Не хватает колокольцов! Может, найдём в магазине?

— Нам не почту везти. Зачем они тебе?

— Ну, как же?! Чтобы все в окошки высовывались!..

— Я не кукла, нечего меня напоказ выставлять!..

Семён ушёл в избу, пообещав «обернуться в одну секунду». Вера ждала его, остановив коня возле крыльца; не подымая глаз на окно, думала:

«Выпьет или не выпьет?..»

У неё боязливо зябло сердце. Она всё больше и больше присматривалась да прислушивалась к Семёну, будто к человеку, с которым встретилась впервые; будто никогда не пела частушек под его гармошку и не плясала перед ним в кругу своих подруг; будто не она провожала его в армию в дождливый осенний день. Но что же тут удивительного? То была девчушка. Повзрослев, она переменилась. И он тоже переменился. Поневоле прислушаешься…

Семён вышел в фуражке, с подсолнухом в руках, который дала ему на дорогу Егоровна. Мягкие губы у него лоснились, на лице играло довольство.

— Вот и я готов! — объявил громогласно, словно спешил обрадовать.

Он сел рядом с девушкой и хотел взяться за вожжи, но та опять заупрямилась:

— Нет, нет, править буду я. — И объяснила: — Конь с норовом. Ты его ещё не знаешь. И он не знает твоей руки.

Семён, неожиданно для себя, уступил ей.

Вера, глянув ему в глаза, спросила:

— С «посошком»?

— С маленьким. Ты не сердись. Пойми…

— Первый раз, так и быть, прощу.

Они заехали на вокзал. Семён получил багаж; уложив его под переднее сиденье, хлопнул рукой по чемодану и от удовольствия прищёлкнул языком:

— Какие подарки я для тебя припас!.. — И выжидательно посмотрел на Веру. — Отрез на пальто — раз! Отрез на платье — два! А матерьял…

— Красивее того, голубого?

— Что ты! Увидишь — закачаешься! Бабы с ума сходят! Называется — пан-бархат! Слыхала?

— А ты думаешь — нет?

Хотелось спросить — какого цвета пан-бархат, но Вера сдержалась: сам скажет. И ждать ей пришлось недолго.

— Я выбрал золотистый. К твоим волосам как раз! И самый дорогой! Наши офицеры даже отговаривали: моих денег жалели. А я для тебя — всё!

Подъехали к райвоенкомату. Пока Семён был занят там, Вера думала о платье. Отрез дорогой — надо отдать сшить в городе. Можно даже сейчас. Ателье мод недалеко… Но она остановила себя: «Зачем же так сразу? Он подумает, что у меня все заботы — о нарядах…»

Стуча каблуками, Семён спускался с крыльца на тротуар.

— Можно ехать дальше.

— В райком?

— В загс.

— А ну тебя!.. Я спрашиваю серьёзно. Мне показалось, что ты решил сегодня везде встать на учёт.

У неё, Веры, нынче год особенный: недавно её приняли в партию! Сёма уже был в дороге, и она не успела написать ему об этом. А скоро её пригласят на бюро райкома. Она уже сейчас волнуется. Ведь будут утверждать её вступление! Конечно, зададут вопросы… Интересно, о чём спрашивали его? Волновался ли он?.. Но Вера не успела спросить.

— Торопишь ты меня. Очень торопишь. — Семён, откинув голову, рассмеялся; блеснули его широкие крепкие зубы. — Жаль, что не во всём!

Он сел на своё место, слева от Веры, и прижался плечом к её плечу. Она, не отвечая на его слова, подалась немного вперёд и ослабила вожжи. Конь побежал лёгкой рысью, и колёса застучали о булыжник мостовой.

— Я почему-то думала, что ты давно вступил в партию, — сказала Вера.

— А ты что, парторгом работаешь! — усмехнулся Семён. — Сразу принялась за анкетные данные!

— Если бы ты меня спросил — я ответила бы прямо.

Семён схватил её левую руку и крепко стиснул.

— Ой, больно!.. — Высвободив побелевшие пальцы, девушка потрясла ими. — Медвежьи шутки!..

На душе у неё было муторно. Опять показалось, что спутник — незнакомый, неизвестный ей человек, и с ним боязно.

За углом виднелся четырёхэтажный новый, ещё не оштукатуренный дом с кирпичными колоннами.

— Это наш институт! Снаружи здание пока что неказистое, но внутри очень…

— А главный «Гастроном» на старом месте?

— «Гастроном»? — у Веры осекся голос. — Да… на прежнем, через дорогу.

— Поворачивай туда.

Но Вера остановила коня у подъезда института, бросила вожжи Семёну и выпрыгнула из ходка.

— Мне нужно узнать о сессии заочников, — кинула через плечо и, не оглядываясь, пошла к двери.

— Ты недолго?

— Постараюсь не утомлять ожиданием.

Она, действительно, не заставила себя ждать, вернулась через каких-нибудь пять минут; принимая вожжи, процедила сквозь зубы:

— Теперь можешь идти в свой «Гастроном».

Семён ушёл. Вера сидела, задумчиво опустив голову.

На улице было шумно. Справа, мягко сигналя, проносились «Победы» и «Москвичи»; грохотали грузовики, забрызганные грязью полевых дорог. Слева двумя потоками двигались пешеходы. Вера не прислушивалась к шуму и гомону улицы. Он доносился до неё, как бы приглушённый сном.