Обычно, уходя куда-либо, он не говорил, куда уходит и когда придет, если же она его спрашивала, поздно ли он вернется, он отвечал снисходительно:

— Все будет о’кей, Вавочка, не беспокойся, прибереги свой темперамент для дальнейшего упорядочения личной жизни…

— Мы с ним живем, словно два товарища, — сказала как-то Вава. Должно быть, ей нравились такие вот отношения, а я подумал, будь у меня сын, я бы заставил его считаться со мной, как с отцом, и черта с два он бы звал меня по имени. Дудки!

Вообще, скажу чистосердечно, где-то мне эта курортная история уже малость успела приесться, в конце концов я понимал, Вава намного старше меня, мы с нею совершенно разные люди, к тому же я женат и моя жена прелесть, и хороша собой, и характер чудесный, и любит меня. Зачем же мне Вава? Что она мне и что я ей?

Так думал я дорогой, когда Вава дремала рядом, возле меня, и, доехав наконец до Москвы (Ваву я высадил раньше, около ее дома), я решил, что с Вавой все. Что было, то было, а продолжать ничего не буду. Останемся, как говорится, друзьями, и точка.

Тая встретила меня в дверях, и я в первый момент испугался ее вида. Этот месяц, который прошел для меня в блеске солнца и моря, беспечальный и безмятежный, наверное, нелегко достался ей. Она сильно похудела, осунулась, и глаза у нее были такие грустные…

На миг я ощутил угрызения совести. Ведь в то самое время, когда я плавал, загорал, танцевал до упаду и вообще развлекался, она просидела возле постели тяжело больного отца.

— Папе все хуже и хуже, — сказала Тая. — Мама не справляется, мы с нею дежурим попеременно, днем и ночью…

Да, дома было невесело. Моя мать, как и обычно летом, уехала в командировку в Киргизию. Тая целые сутки проводила у родителей.

И так случилось, что как-то я позвонил Ваве. И Вава обрадовалась моему звонку.

— Я знала, что ты позвонишь, — сказала она мне. — Но если бы ты знал, как трудно было ждать, а первой звонить я не хотела.

Потом подумала немного и призналась:

— Впрочем, ты опередил меня всего лишь на несколько часов, я уже решила — вечером сама позвоню тебе.

В сентябре начались занятия в моем институте. Тая перешла в школе рабочей молодежи на полставки, работать с полной нагрузкой, как раньше, у нее не было никакой возможности.

Материально нам стало труднее, тем более, что мать напрямик заявила, что решила давать нам значительно меньше денег, ибо недалек час, когда она уже не сумеет отдавать работе все свое время и все силы, и надо хотя бы немного отложить на будущее.

Я спросил ее, а вдруг этого самого будущего так и не суждено дождаться?

— Ты хочешь сказать, что я могу умереть раньше, чем выйду, скажем, на пенсию? — спросила мать. — Что ж, я тебя поняла, не пытайся оправдываться, дело, что называется, житейское, тогда тем лучше, деньги останутся тебе с Таей и, полагаю, не будут для вас лишними.

Так она еще никогда не говорила со мной, и мне подумалось, что тут запахло мужчиной.

Хотя мать мне всегда казалась старой, я понимал, что ей сорок девять, почти всю свою молодость она прожила одна, без мужа, и чего ж тут удивительного, если у нее появился какой-нибудь старичок, с которым придется коротать последние годы?

Как выяснилось позднее, я не ошибся. Только это оказался вовсе не старичок пенсионер, а еще достаточно свежий мужик, зав. лабораторией одного НИИ в Киргизии. Недаром в последнее время мать заладила частенько ездить в Киргизию…

Само собой, он переехал в Москву, поселился вместе с нами, в одной комнате с матерью, и я говорил Тае, что теперь вовсе не мы молодожены, а они — мать и ее муж.

Отчим мой был в общем-то человек невредный, довольно хорошо воспитан, необременителен в личном общении. Но страшно прижимист. Он сумел быстро перестроить по-своему весь уклад жизни матери и отучил ее от присущей ей разбросанности и безалаберности.

Я не ожидал, что она столь мгновенно покорится новому своему мужу и будет делать все так, как ему угодно, но женщины, право же, странные и непонятные существа, должно быть, до конца невозможно понять ни одну из них, даже если она и родная мать, я вдруг увидел, что моя мать, никогда раньше не думавшая о материальной стороне жизни, внезапно начала считать деньги и, подобно отчиму, стала нередко изрекать рассуждения, вроде что деньги, конечно, счастья не дают, но с ними спокойней, деньги хороши за их покупательную способность, у обеспеченного человека подушка не танцует и тому подобные несвойственные ей раньше сентенции.

Я уже подумывал было перейти на вечернее отделение, а днем устроиться куда-нибудь работать, но Вава, с которой я советовался, отговорила меня:

— Смотри, как бы с вечернего не забрали в армию, не поглядят, что ты на четвертом курсе, всяко может статься!

И предложила мне работу, интересную, как будто бы непыльную: вести в Доме архитектора два раза в неделю кружок автолюбителей. Я согласился. Зарплату положили небольшую, но все-таки это была некоторая прибавка к стипендии, к Таиной зарплате и к тем деньгам, что время от времени подкидывала мать.

Вава также училась в этом кружке, она мечтала приобрести машину и водить ее. Если бы я даже и решил расстаться с Вавой, это было бы практически трудно выполнить, так или иначе, а мы встречались два раза в неделю.

Впрочем, я уже и не стремился разойтись с нею. Напротив, порой я ловил себя на том, что скучаю по ней; случалось, она звонила мне. Если Тая бывала дома и снимала трубку, она молчала, потом отключалась. Тая говорила:

— Нет соединения. Наверно, кто-то звонил из автомата.

«Наверное, из автомата», — думал я.

Порой Вава заводила разговор всегда об одном и том же: она сильно привязалась ко мне, ей не хватает меня, хотелось бы всегда быть со мною вместе…

Поначалу я отшучивался, приводил слова Чехова, который, помнится, я читал где-то, в его письмах, не хотел бы, чтобы жена постоянно была с ним, но Вава раз от раза становилась все настойчивей, уговаривала меня, что я люблю не жену, а ее, что я еще сам этого не сумел осознать, но так оно и есть на самом деле.

Она обладала даром внушения, следует отдать ей должное, подчас я чувствовал, еще немного, и поддамся ее уговорам, и она вырвет у меня согласие порвать с женой. Но все же я еще был в силах справиться с ее настояниями, хотя раз от разу мне становилось все труднее сопротивляться.

Порой, оставшись один, я думал о том, что Тая и вправду стала далекой, что она молодая, красивая, обаятельная, но мне интереснее с Вавой, хотя Вава и много старше и далеко не красива, зато любит меня искренне.

И все-таки я понимал, что нельзя, невозможно окончательно предать Таю, именно теперь, когда на нее навалилось большое горе.

Однажды Вава пригласила меня пойти с нею в театр эстрады на концерт Ленинградского театра миниатюр с участием Аркадия Райкина.

Достать билеты на концерт было невероятно трудно, только Вавина энергия и неистощимая пробивная сила помогли ей раздобыть два билета.

Она позвонила мне с работы:

— Сейчас еду домой и оттуда в театр. Приезжай, жду!

Мне давно уже хотелось пойти на спектакль ленинградцев. И Вава знала об этом и потому из кожи вон вылезла, а своего добилась.

«Что за молодчина!» — подумал я. И еще я подумал о том, что с такой женой, как Вава, должно быть, и в самом деле жить куда легче и веселее.

Я вернулся раньше времени из института, попросту говоря, сбежал с лекции, не самой для меня интересной, дома принял душ, поспал немного, потом побрился, надел чистую рубашку и новый галстук, который недавно подарила мне Вава.

Я уже запирал дверь, когда раздался телефонный звонок.

Звонила Тая.

— Только что умер папа, — сказала Тая. — Если можешь, приезжай!

— Да, конечно, — сказал я. Потом добавил: — Держись, девочка, прошу тебя.

Она ответила мне:

— Хорошо, буду держаться.

— Я приеду, — сказал я.

— Жду, — сказала Тая.

Я положил трубку и остановился в растерянности. Как быть? Вава ждет меня возле театра, я ей уже никак не могу дать знать, что не сумею прийти. Выходит, если я не приду, она будет ждать меня, страшно нервничать, подумает, что-то со мной случилось, ведь машина есть машина, и никакая автомобильная катастрофа не исключена…

С другой стороны, Таин отец давно уже был безнадежен, а в последние дни сама Тая говорила, что каждую минуту можно ожидать конца.

Стало быть, его смерть отнюдь не являлась неожиданной. И если я подъеду к театру и сообщу Ваве, что не могу пойти, а после уж отправлюсь на Котельническую, к Тае, что в том плохого?

Я так и сделал. Сел в свой «Жигуленок», отправился на Берсеневскую набережную. Припарковался и стал продираться сквозь толпу жаждущих билетик в поисках Вавы.

Она рванулась ко мне, блестя всеми своими тридцатью двумя. Зубы, надо отдать ей должное, были у нее один в один, и она заслуженно гордилась ими.

— Наконец-то! А то ко мне со всех сторон пристают, отдайте билетик, пожалейте, умоляем, просим…

Она засмеялась, сузив глаза, но я оборвал ее:

— Можешь отдать билет. Я не пойду.

Вава даже поперхнулась.

— Что? Что ты сказал? Как, не пойдешь?

— Только что умер Таин отец.

— Умер, — повторила Вава. — Мне очень жаль, конечно, но, поверь, почему ты должен жертвовать собою, своими удовольствиями, не так уж щедро отпускаемыми тебе жизнью, и в честь этого грустного события отказаться идти в театр?

— Он только что умер, — повторил я.

Она сказала:

— Я сочувствую всей душой.

— Тая просила меня приехать.

— Так, ясно, — сказала Вава. — Ну, а если ты приедешь часа на два позже? Ведь она там, полагаю, не одна? Да? Я уверена, что не одна, и мать и, наверное, какие-нибудь родственники, соседи по дому, ведь все это случилось вовсе не неожиданно, не так ли?

— Да, — ответил я. — Не неожиданно.

— Тем лучше, — сказала Вава, хотя я не понял, почему она считает, что так лучше. — Так почему же ты должен жертвовать собою? Во имя чего? Ты что, воскресишь покойного? Если бы сумел его воскресить, я бы первая послала тебя поскорее туда, но ведь ты ничем никому не поможешь, а удовольствия, и большого удовольствия, лишишься и почему? Ради ложно понятого чувства долга?