Впечатление присутствовавших на процессе — о личности подсудимой по временам как бы вовсе забывали. Находись на скамье подсудимых сам Скоблин, его жена могла бы сойти на роль свидетельницы — или, в худшем случае, соучастницы; самая возможность предания ее суду — а на суде возможность ее обвинения — подвергалась сомнению и была предметом оживленных споров.
Судили, в сущности, тех, кто стоял за Плевицкой, — и шансы осуждения довольно равномерно распределились между двумя противоположными направлениями. Выбор был поставлен резко обеими сторонами: советская власть или русская эмиграция?
Роль парижских агентов советской власти, особенно после буквального повторения трагедии с генералом Кутеповым, представлялась как бы априори — бесспорной не только для русской эмиграции в целом, у которой нет другого мнения.
Но в пользу этого предположения говорили объективные факты, представшие в ярком освещении перед присяжными. Во-первых, — бегство Скоблина в связи с запиской, оставленной генералом Миллером, подлинность которой так неудачно оспаривала противная сторона. Не менее трудно было оспаривать искусственность алиби, которое пыталась отстоять для своего мужа Плевицкая: тут на нее легла главная тень.
Плевицкая платила тут за тех, кто, по тем или иным причинам, остался вне пределов досягаемости суда. И защита Плевицкой оказалась делом чрезвычайно трудным. Принуждены же были ведь и защитники признать допустимость гипотезы о советской причастности к делу — лишив себя тем самым возможности защищать сколько-нибудь ясно и убедительно противоположную позицию.
Но Плевицкая пострадала и за другое обстоятельство — к удивлению, особенно подчеркнутое той же защитой. Она была «иностранка», на нее пала ответственность за преступление, совершенное при участии эмигранта во Франции, — и преступление не первое.
— Надо положить этому конец, — внушал присяжным прокурор.
Для него это было яснее, чем всякие другие гипотезы относительно виновников преступления. Надо показать пример!
Надо, к сожалению, признать, что и неудачная позиция, выбранная защитой, и самый состав вызванных свидетелей давали присяжным обильные иллюстрации этого тезиса. Достоинство эмиграции было поддержано частью этих свидетелей, но, увы, далеко не всеми».
Надежда Плевицкая возбудила против себя ненависть почти всего эмигрантского Парижа. Вот что записывала в свой дневник Нина Берберова:
«И вот я сижу в этом зале и слушаю вранье Надежды Плевицкой, жены генерала Скоблина, похитившего председателя Общевоинского союза генерала Миллера. Она одета монашкой, она подпирает щеку кулаком и объясняет переводчику, что «охти мне, трудненько нонче да заприпомнить, что-то говорили об этом деле, только где уж мне, бабе, было понять-то их, образованных грамотеев».
На самом деле она вполне сносно говорит по-французски, но она играет роль, и адвокат ее тоже играет роль, когда старается вызволить ее… А где же сам Скоблин? Говорят, он давно расстрелян в России. И от этого ужас и скука, как два камня, ложатся на меня.
Через десять лет после смерти Плевицкой в тюрьме Рокетт ее адвокат скажет мне, что она вызвала его перед смертью в тюрьму и призналась ему во веем, то есть что она в похищении Миллера была соучастницей мужа…
В перерыве бегу вниз, в кафе… Репортер коммунистической газеты уверяет двух молодых адвокаток, что генерала Миллера вообще никто не похищал, что он просто сбежал от старой жены с молодой любовницей. Старый русский журналист повторяет в десятый раз:
— Во что она превратилась, Боже мой! Я помню ее в кокошнике, в сарафане, с бусами… Чаровница!.. «Как полосыньку я жала, золоты снопы вязала…»
Собравшиеся в зале эмигранты увидели похудевшую, бледную, с выступающими скулами, с запавшими щеками, всю в черном женщину. Ее темные волосы были туго стянуты черной повязкой, на руках черные перчатки. Поникшая поза, размеренные жесты.
На допросах она теряла самообладание. Участники процесса с чувством презрения и сочувствия одновременно смотрели на то умоляющую, то кидающуюся из стороны в сторону, растрепанную, кричащую, рыдающую, обезумевшую от страха женщину.
Сидевшие в зале считали, что Плевицкая избегает или не смеет смотреть на толпу русских людей, потому что чувствует их враждебность — и свое одиночество. Все против одной. Одна — против всех…
В зале присутствовали генерал Деникин, Владимир Бурцев, бывший советник советского полпредства в Париже Григорий Беседовский. Писатель Марк Алданов занял место среди судебных хроникеров. Бывший министр юстиции Временного правительства П.Н. Переверзев сидел среди почетных гостей.
Переверзев был среди тех немногих, кто полагал, что в деле есть только косвенные улики, подкрепляющие обвинение против Плевицкой; это даже и не улики, а, скорее, предположения, и предположения сомнительные, которые нельзя толковать непременно во вред обвиняемой.
Два раза Плевицкая улыбнулась — фотографам и знакомой даме, которая заботилась о ней в тюрьме. Два раза заплакала, когда говорили о Скоблине, о том, что он бросил ее на произвол судьбы.
Председатель суда назвал ее женщиной умной, руководившей деятельности) мужа. Плевицкая ответила:
— Спасибо, что он меня в министры произвел. Глупой я никогда не была, но и министром тоже. Я такая, какая есть!
Был момент, когда она не на шутку обиделась. Председатель напомнил, что в Орле, когда в город вошли белые, еще висели афиши, оповещавшие о концерте «красной матушки» Плевицкой.
— Я тогда была еще слишком молода, чтобы меня «матушкой» величали, — ответила она.
Плевицкая быстро уставала и слушала невнимательно. Подружилась с двумя жандармами, которые сидели за ее спиной. В перерыве жандармы приносили ей из буфета бутерброды и вино.
Адвокат Рибе произнес пылкую и злую речь. Он обвинил Плевицкую во лжи и назвал ее соучастницей варварского преступления:
— С 1927 года супруги Скоблины стали советскими агентами, получая за предательство свои тридцать сребреников. Может быть, и больше. Плевицкая сознательно участвовала в шпионской деятельности Скоблина и даже руководила им.
— Вот, господа присяжные, моральный портрет этой женщины с глазами, временами полными слез, сознающей ужасную ответственность, играющей комедию простодушной наивности и старающейся отвечать с непонимающим видом на все неприятные вопросы: «Я ничего не знаю!» — Сегодня нужно уже платить! Плевицкая! — театрально обратился к ней адвокат. — Есть еще время сказать правду. Что вы сделали с генералом Миллером? Не видите ли вы и его, как генерала Кутепова, живым в ваших снах? Говорите!
Плевицкая молчала.
— Как тягостно это молчание! — произнес адвокат.
Адвокат Рибе ошибался. Супруги Скоблины не участвовали в похищении Кутепова, потому что стали работать на советскую разведку больше чем через полгода после его похищения. Но в зале не было никого, кто мог бы поправить адвоката. Впрочем, если бы такое уточнение и было бы сделано, это едва ли смягчило бы сердца присяжных.
Адвокат Рибе превзошел себя:
— Будем уважать страдания русских эмигрантов, восхищаться их верой, их идеалами. И все это предала эта женщина! Над всем этим она надсмеялась! И если мы должны сдерживать наш гнев, мы можем выразить ей все наше презрение, ибо это предательство, платное предательство. Соучастница преступления, предавшая дружбу, в момент похищения и убийства она занималась подбором новых нарядов для себя… Судите ее, господа присяжные, без ненависти, конечно, но и без пощады. Да совершится французское правосудие!
14 декабря, в последний день процесса судья поставил перед присяжными семь вопросов:
— Был ли 22 сентября 1937 года на французской территории похищен и лишен свободы человек?
— Длилось ли лишение свободы больше одного месяца?
— Была ли Плевицкая сообщницей в этом преступлении?
— Было ли совершено 22 сентября 1937 года на французской территории насилие над генералом Миллером?
— Если было, то не с обдуманным ли заранее намерением?
— Если было, то не с завлечением ли в западню?
— Была ли Плевицкая сообщницей преступников?
Когда присяжные закончили совещание, старшина присяжных, положив руку на сердце, ответил «да» на все вопросы, поставленные судом.
Французские присяжные склонны выносить мягкие приговоры женщинам, которые действовали под влиянием мужей. Но в деле Плевицкой присяжные не нашли для нее смягчающих обстоятельств.
Приговор был оглашен в тот же день: 20 лет каторжных работ, еще 10 лет после этого осужденной запрещается ступать на землю Франции. Прокурор в обращении к присяжным сказал:
— Суд предостерегает этим приговором иностранцев, совершающих преступление на французской земле.
Ровно за неделю до вынесения приговора Надежде Васильевне Плевицкой в Москве был вынесен негласный приговор человеку, который решил ее судьбу.
7 декабря 1938 года народный комиссар внутренних дел, генеральный комиссар государственной безопасности Николай Иванович Ежов перестал быть наркомом. Арестуют его только через четыре месяца, но он уже был обречен. Умрут они с Плевицкой в один год.
Генерал Миллер был расстрелян во внутренней тюрьме Главного управления государственной безопасности НКВД в мае 1939 года. Он содержался в тюрьме под чужим именем и под этим же именем был приговорен к смерти.
А бывший штабс-капитан Петр Георгиевич Ковальский, который завербовал Скоблина и Плевицкую, был расстрелян еще в 1937 году. Сменив несколько мест работы, он устроился старшим бухгалтером конторы «Главхлеб» в Ворошиловграде, где и был арестован управлением государственной безопасности Управления НКВД по Донецкой области.