Стали ориентироваться по карте, наметили, каким путём идти к центру города.

Продвигались осторожно. Алексей Николаевич стоял наверху, вглядываясь вперёд. 164-й шел, как и раньше, первым. Повернули налево, глядь — отделение автоматчиков идёт. В пустынной улице гулко застучал пулемёт Афанасьева. Ни один не ушёл. Прибавили скорость. Всё ближе становилась высокая кирха, слева от неё на возвышенности показалась старая крепость с высокими зубчатыми башнями. Людей на улице по-прежнему никого. Город будто вымер. Выехали на широкую, в густых каштанах улицу. По привычке Афанасьев оглянулся назад. Машины Марышева не было. Развернулись, выскочили за угол. Марышев горел. Кто подбил, когда? Подошли ближе, грозно поворачивая пушку по сторонам. Афанасьев побежал к танку Марышева. Но в живых никого из экипажа не осталось. Ну что же делать? Надо идти вперёд, в центр города.

— Будем пробираться тихими переулками, — сказал Афанасьев механику-водителю.

Широкую улицу в каштанах решили обойти.

— 164-й, докладывайте обстановку, — послышался голос Пескарёва.

— Марышев погиб. Я действую один. Нами уничтожены четыре противотанковых орудия за мостом, отделение автоматчиков. Только что подожгли три грузовика. В одном рвались боеприпасы. Пробираюсь в центр города. Ориентироваться трудно.

В узких улочках Афанасьев совсем заблудился.

— Поезжай, куда хочешь, чёрт его дери! — крикнул водителю Афанасьев в ответ на его бесконечные: «А теперь куда?»

Вышли на асфальтированную улицу. Проехали немного — улица поворачивает вправо. На левом углу — высокий дом с башенкой, с узкими длинными окнами, во дворе — пожарные машины, ручные насосы на красных телегах. Только отъехали от пожарной части, как из соседнего двора выскочил человек с велосипедом. На руке красная повязка. Яковенко остановил машину.

— Товарищи, я польский партизан! — закричал он Афанасьеву. — Поезжайте направо на Варшавское шоссе, там большущая колонна пеших немцев. Скорее, товарищи! Надо успеть, товарищи!

Рванулись направо. Афанасьев люк не закрыл, стоит в танке. Ветер свистит в ушах. Ещё один поворот направо, и 164-й оказался на широкой длинной улице с красивыми старинными домами. По улице лицом к танку идут немцы. «На фронт, значит, чешут голубчики», — мелькнуло у Афанасьева. Поляк-партизан был прав — колонне не было видно конца и края. Три штабные легковые машины, два тягача, тянущих пушки, а дальше несколько конных упряжек и пехота… Времени на раздумья нет. Вперёд! А немцы идут, никто не стреляет. Они и предположить не могли, что русские ворвались в город.

И была другая причина: американский «Шерман» внешне мало чем отличался от немецких танков. Ну, они и решили — свой мчится. До колонны триста метров. Двести. Сто! Вот уже можно разглядеть лица.

Почему они так широко раскрывают рты? Почему такие весёлые? Да ведь они поют! Афанасьеву стало не по себе. Он быстро опустил над головой люк, спрыгнул вниз и припал к окуляру перископа.

— Давай, Яковенко! Давай, браток! — крикнул Афанасьев.

Началось страшное. На огромной скорости тяжёлая машина налетела на колонну. Танк бьёт из пушки, поливает из пулемётов.

Саша Яковенко был богом в своём деле. Вот уже под гусеницами легковушки, повозки… фашисты ошеломлены. Многие так и не успевают сдвинуться с места.

Афанасьеву показалось, что всё длилось мгновение. Этот хруст железа под танком, удары, когда таранили тягач. И вдруг впереди пусто — нет никого, снова тихий спящий утренний город. Назад! Добивать тех, кто остался. Мстить за Марышева, за Микова…

Но теперь стало труднее — остатки пехоты жались к домам, залегли на тротуаре за толстыми липами. Вблизи рвались гранаты, по броне гулко и быстро стучали пули.

— Пулемёт нам не страшен! — азартно крикнул наводчик Жилин, лязгнув замком орудия.

Афанасьев глянул на него, засмеялся. Чёрный от копоти, потный, только зубы блестят.

— Мы с вами, братцы, как пальцы на руке, — закричал радостно Афанасьев. — Сожми их в кулак — так по зубам врежут, что всех богов и боженят вспомнишь!

— Командир, внимание. Слева из подъезда нас фаустами обстреливают, — прозвучал в наушниках тихий голос Яковенко.

И тут Афанасьев увидел летящее к ним острохвостое белое пламя.

— Задний ход! — скомандовал Афанасьев.

Жилин выстрелил из пушки в сторону немца с фауст-патроном.

Свернули в узенькую улицу. Нужно было осмотреться, передохнуть. Остановились у небольшого одноэтажного, почти деревенского домика, потонувшего в кустах сирени. Медленно вылезли из машины. Откуда-то из глубины двора выбежали две женщины, за ними ковылял старичок. Поляки закричали, обрадовались. Женщина помоложе побежала назад, ведро воды принесла, затем снова побежала в дом и уже через минуту угощала танкистов вином из оплетённой бутыли.

Алексей Николаевич оторвался от края ведра. Осторожно вытер рукой запекшиеся губы, поднял глаза и вздрогнул. Из-за чёрной грозовой тучи выглянуло солнце и осветило радостным летним лучом его танк. Не приведи никому видеть такое… Женщина постарше заметила, как задрожали руки у Афанасьева, как болезненно дёрнулась левая щека, подбежала к танку, стала бросать на гусеницы мокрый серый песок с дороги.

Жилин и Ушенин стали помогать ей, а Алексей Николаевич вошёл во двор, лёг грудью на высокую сырую траву. Он снял с головы шлем, слушал, как стрекотали кузнечики, вдыхал тонкий запах маттиол. Солнце грело его черноволосую голову, посыпанную первой редкой сединой. Он ещё не знал, что поседел. Оторвав щеку от травы, глянул на часы. Двенадцатый.

— Пора, — прошептал он, легко поднимаясь. Удивлённый и обрадованный, что так быстро прошла усталость, он подошёл к танку.

— Пора, ребята, — сказал он танкистам, сидевшим на лавочке у тоненького штакетника.

— Да куда вы? Немцы ж вас побьют, — заспешила молодая женщина. — Я так советую, пусть танк въедет в наш огород, в саду его не видно будет. А вас спрячем. Может, завтра ваши вступят. Правильно я говорю?

— Спасибо, но нам это не подходит. Надо идти бить гитлеровцев. Может, в эту секунду наша помощь кому-то нужна. Может, немцы сейчас людей ваших расстреливают. Укажите нам, где здесь тюрьма. Там, наверное, есть политзаключённые — спасти их надо.

Женщина молча заплакала, отвернулась, побрела к домику. Старичок стал рассказывать Жилину, как проехать к тюрьме.

— Вызови командира бригады, — попросил Афанасьев Мангушева.

Пескарёв отозвался не скоро, когда танк уже снова шёл по улицам.

— Я 164-й, докладываю, — рапортовал Алексей Николаевич, — разгромили немецкую колонну. Огнём и гусеницами уничтожили две штабные машины, два орудия и около батальона пехоты. Повреждений нет. Идём к тюрьме. Принял решение освободить заключённых.

— Молодец, Афанасьев. Спасибо всему экипажу. Так держать, чтоб был порядок в танковых войсках. Ориентируйся согласно обстановке. Держитесь, мы скоро подоспеем.

Танк петлял по улицам и, наконец, выскочил на знакомое Варшавское шоссе. Пришлось свернуть с него и прибавить скорость. Через несколько минут очутились на широкой полукруглой площади. Прямо перед ними у высокого дома с большими стеклянными дверями стоял бронетранспортёр, несколько мотоциклов и длинная камуфлированная легковая машина… «Наверное, штаб», — подумал Афанасьев и тут увидел, как из дверей выбежало несколько солдат с автоматами. Ваня Жилин вопросительно посмотрел на Афанасьева, тот кивнул головой. Немцы падали неестественно, выбрасывая вперёд руки, скатывались по широким ступеням.

— Притормози, Яковенко! — закричал Афанасьев. — Сейчас из пушки влепим разок в парадный подъезд!

Афанасьев решил, что танк качнула так сильно отдача. Но тут же Яковенко доложил, как всегда спокойно и деловито:

— Командир, перебита левая гусеница. Бьют сбоку из бронеколпака.

Жилин не ждал команды, он разворачивал пушку, прильнув к окуляру прицела, искал дот. Вот он рядышком. Огонь!

Высоким веером полетели чёрные куски брони, из зияющей дыры пополз жёлтый дым.

Но танк впёред идти не мог. Он лишь медленно поворачивался вокруг, пушка высматривала добычу. Немцы спрятались, притихли. Понимали, что русские танкисты хотят подороже продать свою жизнь.

— Притаились, клопы, — шептал Афанасьев. — Ваня, врежь ещё разок им в парадное! Чувствую я, штаб здесь.

Пушка выстрелила два раза. Вдруг в танке поплыл густой чёрный дым. Нет, это не пороховой дым танкового орудия. Жилин закашлялся, захрипел.

— У вас горит? — крикнул Афанасьев вниз водителям, но тут Жилин дёрнул его за рукав, показал вверх. Дым вползал сверху через открытый люк. Алексей Николаевич выглянул из люка. Сзади поднимался чёрный с красноватым пламенем столб дыма. Горела бочка с запасным горючим, привязанная сзади за башней. «Если горящий соляр попадёт через жалюзи на мотор — танк вспыхнет, как свечка», — пронеслось в голове.

Не раздумывая, Афанасьев выскочил из башни и, закрыв лицо руками, стал ногой что было силы сталкивать бочку. Но не тут-то было: бочка была привязана крепко. Соляр брызжет огненными каплями, падает на комбинезон, дым ест глаза, дышать нечем. Над головой запели пули. А он снова и снова бил ногой по бочке.

И вдруг раздался страшный взрыв. Что случилось, Алексей Николаевич так и не понял. То ли немцы противотанковой гранатой подорвали их, то ли ударили из пушки, а может, взорвалась бочка с горючим. В памяти Афанасьева осталось несколько мгновений — вот его подняло в воздух, завертело. И всё. Дальше тьма.

Очнулся он в госпитале — контуженный, обгоревший. Испугался, увидев темень перед собой, застонал. Еле дотянул руку до головы, потрогал — всё забинтовано.

— Глаза, — застонал он. — Глаза…

Издалека донёсся чей-то тягучий голос: